— Лучше. Так она говорит.
— А доктора что говорят?
Я промолчала. Мне не позволили рассказать маме, что теперь
никаких докторов нет, одна сплошная эзотерика. Так, в молчании, мы доехали до
дома Минервы. К этому времени наступил вечер, зажглись огни. Темные окна
особняка напоминали дыры на месте недостающих зубов.
Улица выглядела по-другому, как будто два месяца истощили
ее. Здесь, в Бруклине, груды мусора были выше, и вообще кризис санитарии больше
бросался в глаза, но никаких крыс я не видела. Зато тут, похоже, во множестве
объявились бездомные коты.
— Раньше это было такое милое местечко, — сказала
мама. — Хочешь, чтобы Элвис подобрал тебя?
— Нет.
— Ну, позвони ему, если передумаешь, — сказала
мама, когда я распахнула дверцу машины. — И не возвращайся в метро слишком
поздно.
Я вылезла наружу, снова испытывая раздражение. Мама знала,
что я терпеть не могу ездить в метро поздно, и что компания Минервы не
располагает к тому, чтобы задерживаться.
Мы с Элвисом шутливо отсалютовали друг другу — это
происходило с тех пор, как мне исполнилось десять, — и улыбнулись друг
другу. Но когда он поднял взгляд на дом, морщины на его лбу обозначились
глубже. Кто-то возился в мусорных мешках у наших ног — коты там или нет, крысы
были тут как тут.
— Ты точно не хочешь, чтобы я подвез тебя домой,
Перл? — негромко пророкотал он.
— Да. Но все равно спасибо.
Мама обожает вмешиваться во все разговоры, поэтому тут же
подвинулась поближе.
— Кстати, когда ты вернулась домой вчера?
— Сразу после одиннадцати.
Она лишь чуть-чуть поджала губы, показывая, что знает: я
лгу; я лишь чуть-чуть закатила глаза, показывая, что мне на это плевать.
— Ну, в таком случае увидимся в одиннадцать.
Я фыркнула — главным образом в расчете на Элвиса. Мама лишь
в том случае появится домой раньше полуночи, если в музее кончится шампанское
или оттуда сбегут мумии.
Я представила себе мумий из старых фильмов, всех таких в
клочьях своих повязок. Симпатично и нестрашно.
Потом голос мамы смягчился.
— Передай мои наилучшие пожелания Минерве.
— Хорошо. — Я помахала рукой и повернулась,
вздрогнув, когда дверца захлопнулась за спиной. — Постараюсь.
Дверь мне открыла Лус де ла Суено и сделала знак рукой,
чтобы я побыстрее входила, как будто беспокоилась, чтобы не залетели мухи. Или,
может, она не хотела, чтобы соседи увидели, как она изукрасила дом, —
теперь, когда после Хэллоуина прошло больше двух месяцев.
Ноздри сморщились от запаха кипящего чесночного варева, не
говоря уж о других доносящихся из кухни ароматов, сверхмощных и
неидентифицируемых. В эти дни, когда я входила в дверь Минервы, Нью-Йорк,
казалось, исчезал у меня за спиной, как будто особняк одной ногой стоял в
каком-то другом городе, древнем, осыпающемся, неухоженном.
— Ей гораздо лучше, — сказала Лус, ведя меня к
лестнице. — Она рада твоему приезду.
— Замечательно.
То, как Лус лечила болезнь Минервы, всегда было слишком
загадочно для меня, но после того, чему я была свидетелем вчера вечером,
эзотерика казалась, по крайней мере, не такой уж безумной.
— Лус, можно задать вопрос? О том, что я видела?
— Ты что-то видела? Снаружи? Здесь?
Ее глаза расширились, взгляд сместился к затененному окну.
— Нет, в Манхэттене.
— Si?
[19]
Напряженность ее взгляда, как всегда, вызывала ощущение
тревоги.
Обычно я легко раскладываю людей по полочкам у себя в голове
— как мама свой фарфор. Однако что касается Лус, тут у меня нет никаких догадок
— откуда она прибыла, сколько ей лет, в бедности или богатстве она выросла.
По-английски она говорила несвободно, но грамматически точно и с еле заметным
акцентом. Гладкое лицо казалось молодым, но носила она старомодные платья, а
иногда и шляпы с вуалью. Руки загрубелые, поразительно сильные, с крупными
костяшками, и с пальцев улыбались мне три толстых кольца с черепами.
Лус была помешана на черепах, но, казалось, для нее они
значили совсем не то, что для меня и моих друзей. В целом она производила
впечатление верующей, не язычницы.
— Там была женщина, — заговорила я. — За
углом от нас. Она сошла с ума и выбросила все свои вещи в окно.
— Si. Это та самая болезнь. Она сейчас
распространяется. Ты по-прежнему осторожна?
— Да. Никаких мальчиков. — Я вскинула руки. Лус
считала — часть ее религиозных представлений, — что все это из-за того,
что слишком много секса. — Но, похоже, она выкидывала свои вещи. Не так,
как когда Минерва порвала с Марком и возненавидела все, что он дарил ей.
— Да, но это то же самое. Эта болезнь… От нее люди не
хотят быть тем, кем были прежде. И чтобы измениться, им надо избавиться от
всего.
Она перекрестилась; измениться — это и было то, чему она
пыталась помешать в Минерве.
— Но Мин ведь не избавляется от своих вещей?
— Не от всех. — Лус снова перекрестилась. —
Она очень одухотворенная, не привязана к вещам. Только к людям и la musica.
— Ох!
В этом был смысл. Когда с Минервой случилась беда, она,
прежде всего, избавилась от Марка и остальных из «Нервной системы». А потом от
своих одноклассников и от всех наших друзей, одного за другим. Я продержалась с
ней дольше всех, пока все не возненавидели меня за то, что я продолжаю дружить с
ней, но, в конце концов, она вышвырнула и меня тоже.
Это означало, что Мос прав: та безумная женщина избавлялась
от своих вещей, выкидывала в окно всю свою жизнь. Интересно, откуда он узнал?
Я подумала о зеркалах наверху: все они затянуты бархатом.
Мин не хотела видеть собственное лицо, слышать звучание собственного имени — и
внезапно все это обрело смысл.
Лус дотронулась до моего плеча.
— Вот почему хорошо, что ты здесь, Перл. Думаю, сейчас
ты можешь сделать больше, чем я.
Я ощущала в кармане музыкальный плеер, на который был
записан большой рифф. Сама я ничего поделать не могу, поскольку не имею
никакого отношения ко всей этой эзотерике с черепами, но, может, фотличная
музыка…
Лус начала подниматься по лестнице, сделав мне знак
следовать за ней.
— Еще одна вещь: по-моему, я видела ангелов.
Она остановилась, повернулась и снова перекрестилась.
— Angeles de la lucha?
[20]
Быстрые? На
крыше?
