А он шел, неуклюжий во многих нелепых одеждах.
Роберт внимательно слушал сбивчивую мою речь. И к камину сел. А после сказал:
– Как-то это неинтересно!
Та, что стоит за спиной, смеется. Она думает, что я держусь за старые обиды, выволакиваю их, пытаясь разорвать пуповину, связавшую меня и Роберта, но это не так. Я не думаю сбегать, потому как бежать мне некуда, я лишь желаю рассказать правдивую историю моей жизни.
Но тогда я и вправду обиделся: это короткое замечание было подобно удару копья.
– Ну… обыкновенно, понимаешь? – Роберт стянул рукавицы и кинул их на стол. – Как тебе объяснить?
Никак. Я не хотел слышать его объяснений. Я желал, чтобы он немедленно исчез из моего дома, чтобы забыл сюда дорогу, равно как забыл и мое имя.
– Ты же и так свободный. И холода не боишься. И никого не боишься. Ты сильнее всех. Сильнее Роба. И Джека. И Сэмми. А Сэмми был самым сильным. Зачем тогда придумывать, что ты сильнее?
Он говорил и говорил, убеждая меня, что выдумал я не кого-то, но себя самого. А в том нужды никакой нет. Напротив, подобные фантазии впору примерить самому Роберту, ведь именно он – слабый и боязливый. Ему страшно замерзнуть, заболеть, а то и умереть от болезни…
Забавно. Он так страшился смерти и жаждал свободы, но, когда выпало получить ее, всю, без остатка, Роберт предпочел переступить через страх.
Это ли подвиг? Это ли трусость?
Она знает точно, но не скажет.
Села рядышком, сидит. Ее дыхание тревожит занавеси и мятые листы, которые покрывают пол в моей комнате плотно, как первоцветы землю. Но я по-прежнему не способен увидеть ее лицо.
Почему так?
Или я тоже придумал его, как придумал все остальное?
– Это я могу придумать, будто я – это ты, – сказал Роберт.
А я понял, какой будет моя следующая выдумка. Единственное, чего я не знал, так это что затянется она на долгие годы.
Та, что стоит за моей спиной, не читая мои записи, но беря их прямо из головы, уговаривает сделать перерыв. Она по-своему заботится обо мне, и я, сколь бы то странным не выглядело, благодарен за заботу.
Я выхожу на улицу.
Тепло. Солнечно. Неподходящий день для смерти. И поэтому я курю. Вкус табака приятен. Она же держится в стороне и смотрит с укором. Какое ей дело до сигары? Мне жить осталось пару часов, так стоит ли теперь? И я возвращаюсь. Сажусь за печатную машинку. Прежде я не замечал, до чего тугие у нее клавиши. И собственные мои пальцы болят. Я отпускаю ее и берусь за перо.
Острие пробивает лиловую гладь, и серебряная голубка следит, чтобы я не взял слишком много чернил. Птица сделана с удивительной тщательностью – глаза, клюв, перья, вырисованные тщательно, любовно. И эта неживая птица пугает меня едва ли не больше, чем та, что стоит за спиной. Под птичьим взглядом я стараюсь писать аккуратно, вспоминая ту зиму, когда я принял решение стать Робертом.
Я начал читать. Нет, я и прежде читал, выбирая книги наугад, благо библиотека в доме по какой-то странной причуде собралась огромная, а теперь я стал читать, пытаясь выбрать из всех книг именно те, которые приглянулись бы Роберту.
Он больше не навещал меня. Мы встречались у пруда и подолгу говорили, вернее, говорил больше он, излагая мне, благодарнейшему из слушателей, собственные придумки, а я внимал. Изредка – задавал вопросы, вытягивая из него же знания о нем.
Возвращаясь в дом, я разводил огонь, садился и разглядывал его, а после пересказывал то, что удалось запомнить. Я говорил голосом Роберта и как хороший актер повторял его движения раз за разом, заучивая выбранную роль на память. И память меня не подводила.
Устав же от этих занятий, я принимался тренировать походку. Манеру поводить рукой справа налево и слева направо, как будто отгоняя медлительных мух. Я задирал подбородок, как это делал он. Я сутулился и горбился, скажу наперед, что чуть позже мне вновь пришлось переучиваться, возвращая утраченную осанку и усугубляя в том сходство с Бобби.
После я добрался и до его сумки. Я делал с ним уроки, порой делал и за него, удивляя Роберта таким неестественным, на его взгляд, старанием. Его поражало то, что я с легкостью менял свою свободу на его расписанную по часам жизнь.
Зима прошла. Я понял это, лишь когда снег сменился дождем, и я глядел сквозь мутное окно, которое избавлялось от накопившейся грязи на мир, и представлял себе, что я – это не я.
Когда вовсе потеплело, наши с Бобби вылазки в лес возобновились. Мы играли в индейцев, мастеря луки, стрелы, вигвамы. Опорой им служили гнилые жерди, которых в избытке имелось в сарае, а вместо шкур я использовал грязные покрывала. Заодно уж и пыль из них вытряхнули.
Однако эти игры отличались от прежних, поскольку теперь я не только втягивался в фантазии моего единственного друга, но и следил за ним, подхватывая, запоминая малейшее движение, жест, слово… я пополнял копилку знаний о нем и радовался новой добыче.
Он ничего не замечал.
Но верно, несправедливо будет сказать, что в нашем тандеме лишь я имел выгоду. Я тоже учил Бобби. Я заставлял его бегать, прыгать, правильно падать, держать удар и бить же. Мы смастерили соломенное чучело и, наградив его именем давнего недруга, с немалым удовольствием его колошматили.
До сих пор помню то великолепное ощущение усталости, полной изможденности, которое одолевало меня по возвращении домой. Я приползал, падал в кровать и засыпал.
Был ли я счастлив?
Сложный вопрос. Тогда, несомненно, меня терзали противоречивые чувства, поскольку пусть я и притворялся Робертом Говардом, сыном Эстер Говард, но разница между нами была чересчур велика, чтобы не осознавать ложь.
И тогда я принялся стирать эту разницу.
Я приходил домой, умывался с несвойственным мне прежде тщанием. Я накрывал на стол, а после притворялся, будто бы стол накрыли для меня. Я ел, воображая себе вместо каши множество самых удивительных блюд, о которых лишь читал. А главное, что я вел долгие беседы с моей – не моей! – матерью, рассказывая обо всем, что случилось со мной – не мной, но Робертом – за день.
Больше всего я боялся, что Роберт догадается об истинных причинах моего к нему интереса, что каким-то непостижимым образом он проникнет в мой разум и вытащит оттуда не только замыслы, но и воспоминания. Вернее будет сказать, моменты, которые я полагал воспоминаниями. И надо заметить, что чем больше времени проходило, тем больше они сроднялись с настоящими, порой и вовсе их вытесняя.
Однажды, в Египте, где мне довелось побывать в тщетной попытке излечиться от моей болезни – скажу, что попытка эта лишь усугубила все, – я стал свидетелем того, как местные умельцы создают прошлое. Я побывал в грязной хижине, возведенной, верно, еще во времена фараонов, и видел, как сухие, морщинистые руки создают из камня скарабеев и псоглавых богов. Как придирчиво выбирают они материал, как возятся, стесывая все лишнее, как вытаскивают из каменных глубин истинный образ вещи.
