Конечно, нет. А мир… мир тоже не прав.
И Кирочка доказала ему его неправоту, когда взяла на руки сына. Она разглядывала его, удивляясь тому, как получилось создать подобное чудо. А чудо дышало, дергало ручками, шевелило ножками и смотрело на Кирочку удивленными голубыми очами.
А потом… ну было сложно, да. Только ведь Кирочка знала, ради чего ей жить. И жила, всецело отдавая себя этой невозможной любви.
Олег же говорит – душит.
Кого? И как? И что случится с Алешенькой, если Кирочка упадет. И она давно бы упала, от страха, от слабости, если бы не мысли о нем.
Солнце вскарабкалось высоко. Жарило крышу, накаляло. И Кирочкину спину тоже, особенно между лопатками. Постепенно жар становился невыносимым, как если бы сковородку поставили. Две сковородки… двадцать две… уже и сама Кирочка – одна большая сковородка с запекшимся нутром.
Нельзя плакать.
Терпеть. Ее будут искать и обязательно найдут.
Когда-нибудь.
Ради Алешеньки… его в специальную школу надо. Он талантливый очень, только без денег все равно не возьмут. А деньги закончились почти. И еще Кирочку уволили… Олег на ней женится. Он не нравится Кирочке, но ради Алешеньки она потерпит.
У Олега достаточно средств, чтобы обеспечить мальчику хорошее образование.
Захочет ли Олег?
Кирочка найдет способ… ради сына… только бы выжить. Только бы удержаться.
– Эй! – Крик донесся издалека, как будто из-за горизонта, линия которого белой нитью прошила небо. Выше нити ползли облака, а ниже Кирочке не получалось глядеть. – Кира! Ау!
– Ау, – сказала она шепотом, сдерживая слезы.
– Кира!
Кричали уже рядом. И надо отозваться. Если Кирочка не отзовется, то ее не найдут. Никогда-никогда. Она умрет здесь, на этой крыше, и птицы съедят мясо, растащат кости, оставив лишь упрямые пальцы, которые намертво приросли к крыше.
– Кира!
– Я здесь!
Судорога на горле ошейником. И голосок слабенький. Громче надо.
Сил нет.
Надо. Ради Алешеньки. Она ведь умела жить ради Алешеньки. И сейчас сумеет не жить, но выжить.
– Я здесь! Здесь! Эй! Ау!
Каждый звук расшатывал звенья ошейника, и наконец тот съехал, позволяя крику вырваться на волю. Кирочка визжала, громко, истерично, страшась и падения, и самой себя, и еще того, что сердце не выдержит.
А когда замолчала, то поняла, что внизу уже никого.
Ее не услышали?
Или тот, кто кричал, просто проверил, жива ли жертва? А если это сам Олег? Если он решил избавиться от Киры, не желая жениться? Уж замуж невтерпеж. Без мягкого знака. Слова-исключения. Жизнь как исключение. На редкость нелепая…
Окно распахнулось.
– Эй, ты тут? Что ты тут делаешь? – Олег попытался выбраться на крышу, но застрял и, фырча, отплевываясь, подался назад.
– Я… я тут… тут я…
– Давно?
– Д-да.
Слезы текли на руки, жгли раскаленную солнцем кожу, разве что не шипели.
– Как ты тут оказалась?
– М-меня… м-меня заперли! Я пошла за тобой. И потерялась. И лестница тут. Я на лестницу, а она вот… закрылась. И шаги еще. Я не сумасшедшая! Я слышала шаги! Он хотел меня убить. И я сбежала.
Жить – хорошо. Говорить – хорошо, цепляясь словами за этого случайного человека. Он ведь пришел и, значит, не бросит. Спасет. Это чудесно, когда кого-то спасают, например, в сказке. Кирочка любит сказки.
И Алешенька тоже.
– Давай руку, – Олегова ладонь с растопыренными пальцами заслонила окно. Он шарил по черепице, стараясь ухватиться за Кирочку.
– Н-не могу! Я н-не развернусь.
Она и так выгнулась по-ящериному, полулежа на скате, вытянув шею и руку, пытаясь видеть его и дотянуться до пальцев. А плечо свело судорогой, и в позвоночнике тоже кололо.
– Тогда ногу давай. Я буду тебя держать. А ты назад. Аккуратно. Осторожно. Теперь все будет хорошо.
Олег врал. Именно потому, что врал, он и говорил так ласково, нежно.
– Ну же, милая, шевелись.
Она пробует. Только вот коленки приросли к крыше, и пальцы застряли в трещинах намертво. А малейшее движение рождает водопад из каменной крошки.
– Я… я не могу.
– Можешь. Ты же храбрая. Ты меня вытащила.
Он все-таки схватил Кирочку за ногу и стянул кроссовок, а потом и носок.
– Щекотки не боишься?
– Боюсь.
– Терпи тогда.
Кирочка терпит и будет терпеть, лишь бы ее здесь не бросили. Но Олег держит крепко.
– Давай на счет «три»? – предлагает он и тянет ногу на себя. Пальцы Кирочки упираются в подоконник.
Не получится! Стоит ему дернуть, и карниз рухнет, а с ним рухнет и Кирочка. И разве Олег удержит ее? Разве он хочет держать? Он все врет! Он потом скажет, что пытался спасти, а на самом деле…
– Я… я н-не буду тебя принуждать, – она крепче впилась в крышу. – Чтобы женился. Это же глупость.
– Еще какая, – и вторая нога попала в плен.
– Я… я подумала сейчас, что смысла нету. Ну никакого же нету! Ты меня ненавидишь.
– А то, – он потянул, осторожно, медленно.
Кирочка держалась. Ее колени ползли по крыше, но пальцы не расставались с трещиной.
– И… и если так… то тебе нет нужды… ты про нас забудешь, и все. Хорошо?
– Плохо. Руки вверх!
И всхлипнув, Кирочка подчинилась. Она почти всегда подчинялась, когда на нее кричали.
– Тебе… тебе не надо меня убивать! Я же не стану… я не буду…
Край подоконника давил на ноги, сдирая кожу. Кирочка сжала зубы, чтобы не заорать, на большее у нее сил не хватило.
– Не надо тебя убивать, говоришь? – Олег отпустил щиколотки, но только затем, чтобы вцепиться в пояс. Он рывком втянул Кирочку, но не отпустил, впился в плечи, причиняя боль совершенно невозможную. – Конечно, не надо. Сама себя угробишь. Без посторонней, так сказать, помощи. Ну вот объясни мне по-человечески, чего ты…
Ничего. Она плакала, и слезы текли и текли, хотя воды в Кирочке не осталось ни капли. А еще голова кружилась, и сердце стучало, подгоняя само себя, спеша ответить на все пережитые страхи.
– Эй, все хорошо. Слышишь? Все закончилось. Все уже, ну… – Он обнял, хотя обнимать Кирочку было неправильно. Она грязная, пропотевшая и с обожженной кожей. И еще она его шантажировала. – Ты только в обморок не падай, ладно? Давай, хватайся за шею. Да ты же горишь вся… там жарко?
– Ж-жарко.
