Дух: Теперь ты испытываешь некоторые сомнения по поводу моей честности. Я не сумею убедить тебя, потому как доказывать собственное несуществование – несколько парадоксально.
Парадоксально – слово-то какое откопал, а с другой стороны, и вправду попробуй-ка докажи, что ты покойник. Уже сто лет как покойник. О Боже… она все-таки сошла с ума. И нога затекла.
Мотылек: Ладно, проехали. Главное, что ты тут есть, правда?
Дух: Не совсем понял, но соглашусь. Только, пожалуйста, не надо повторять экспериментов, я очень за тебя волнуюсь.
Волнуется. Он за нее? За нее никто никогда не волновался.
– Ты спать идешь? – Анжелка сидела на кровати, розовая пижамка ей немного великовата, съехала на левый бок, а из выреза плечо торчит, белое, тощее и острое. – Если чего, то я просто свет верхний вырублю, и все.
– Вырубай.
Анжелка прошлепала через всю комнату к выключателю и хлопнула по нему ладошкой. Все-таки не вредная она, просто дура, ну и ладно, лишь бы не мешала. Забравшись под одеяло, она отчего-то шепотом спросила:
– Юль, а ты правда Витьку в морду дашь? Ну, за то… за тот вечер, да?
– Правда. Наверное.
– Спасибо, – Анжелка натянула одеяло по самый нос. – А то совсем достал, проходу не дает. Говорит, типа, я – динамщица. Почему он такой козел? А я ведь любила…
Она еще что-то говорила, позевывая и ворочаясь в постели, отвлекая. А любовь…. Любовь – интересная тема.
Мотылек: Скажи, а ты когда-нибудь влюблялся?
Дух: Да.
Мотылек: И на что она была похожа, твоя любовь?
Дух: Любовь? На огонь и на лед. На смерть, на боль, на счастье, которое разрывает изнутри и тут же исчезает, оставляя в душе горькое разочарование и желание умереть, лишь бы никогда больше не испытывать подобной муки. И желание воскреснуть, потому как даже в смерти без того, кого любишь, нет покоя.
Мотылек: Круто.
Юлька подозревала, что «круто» – не совсем подходящее к таким откровениям слово, но больше ничего в голову не шло. Разве что… нет, в Духа невозможно влюбиться, его ведь не существует! Его нельзя сфотографировать, чтобы тайком любоваться снимком, с ним нельзя поговорить, нормально, не по аське, а по той же мобиле, не говоря уже о том, чтоб просто лицом к лицу. И на свидание он никогда не пригласит, и не прикоснется… не поцелует… не…
Нечего про ерунду всякую думать. Глупости!
– Глупости, – повторила Юлька вслух, но тихо, чтоб Анжелку не разбудить. – Глупые глупости. Самые глупые глупости.
Дух: Ты никогда не любила.
Мотылек: С чего ты взял?
Дух: Вероятно, ты не позволяешь себе влюбляться, потому что боишься зависимости от другого человека. И правильно. Любить больно. Но самое страшное, когда, оказавшись за порогом, понимаешь, что одинок. Что тебя предали, сначала в жизни, потом в смерти.
Мотылек: Она тебя предала? Да?
Дух: Да. Прости, мой маленький ангел, но давай сменим тему. Мне неприятно вспоминать.
Неприятно? Заброшенная могила на старом кладбище, одиночество изо дня в день, из года в год, и никого рядом. Это… это даже не кошмар, это что-то такое, что и представить себе невозможно.
Дух: Лучше расскажи, что у тебя случилось.
Что случилось? Да разве можно вот так, в двух словах взять и рассказать? А если не в двух? Но тоже не получится.
Мотылек: Помнишь, ты о моей семье спрашивал? Так вот, я их ненавижу. Всех.
Дух: За что?
Мотылек: Я им не нужна, понимаешь? Совсем не нужна, ни капельки. Мешаю.
Дух: Иногда на поверку все оказывается совсем не таким, как выглядит.
Мотылек: Они собираются меня отослать. В интернат. Только и ждут, что предлога, а мне уже даже все равно.
Анжелка, всхлипнув во сне, перевернулась на другой бок, плюшевый медведь, с которым она спала, упал на пол. Поднять бы, но… она тоже с ними, с Веркой и папашей, и обрадуется, когда Юлька уберется из дому, потому что тогда можно будет занять весь шкаф под свои розово-кукольные наряды, а полку – под косметику.
Мотылек: Я уже решила. Все решила. Если они это сделают, я уйду.
Дух: Из дому?
Мотылек: Из жизни. Зачем жить, если им все равно? Это понадежнее, чем интернат, закопают, и с концами, тратиться на обучение не надо будет.
Дух: Если только из-за этого, то глупо. Неприятности проходят, ты повзрослеешь…
Да, конечно, повзрослеет, станет старой и нудной, как Верка, будет варить борщи и жарить котлеты, торчать на кухне, оттирая плиту до блеска, смотреть сериалы и каждый вечер звонить кому-то, напоминая, чтоб молока купил. Или кефира. Или хлеба.
Нет уж, не хочет она такого болота. Она… она же другая, совсем другая, а значит, и жизнь у нее другая. И право ею распоряжаться тоже.
Дух: Да, ты права, ты сама решаешь, как поступить, а я могу лишь советовать.
Мотылек: И что ты будешь советовать?
Дух: Ничего. Мой маленький печальный мотылек, просто подумай, если ты одинока в жизни, разве это изменится после смерти? Уйти несложно. Кому об этом знать, как не мне. Но там тоже не все так просто. Ни ада, ни рая, постоянная пытка не-жизни, это не упокоение, это боль и тоска, тюрьма без стен и решеток. Люди, которые приходят отдать долг мертвым, но не к тебе, время, стирающее саму память о твоем существовании, мир, что меняется стремительно, но тебе по-прежнему нет в нем места. А потом приходит момент, когда от тебя не остается не то что памяти – могильного холмика. Мертвым быть тяжело, мой мотылек, мертвым быть страшно.
Страшно. Холодно, озноб по позвоночнику, даже свитер не спасает, и слезы жгут глаза, вытереть, смахнуть, стараясь не всхлипывать громко, и, уняв дрожь в руках – пальцы не попадают по клавишам, – написать.
Мотылек: Но если я решусь, если я уйду, то… я ведь буду не одна, так? Я ведь буду с тобой?
Дух: Если захочешь. Ты мне очень нужна.
Нужна. Ему. Никому, кроме него. И от счастья, сладко-горького, тягучего, точно мед, быстро-быстро застучало сердце. Не влюблялась, значит? Ошибается он, Сергей Ольховский, если не ангел-хранитель, то точно самый настоящий дух, ее, Юлькин, персональный Дух.
Но все равно немного страшно, и у нее еще один вопрос.
Мотылек: А это страшно – умирать? Больно?
Дух: Немного. Сначала уходит боль, растворяется в колючем холоде, как если бы с головою в лед нырнуть, синее стекло и осколки фарфора, движение вокруг замирает, но на мгновенье, а потом вновь возвращается, но медленное, точно тени на воде. И тени уносят страх, не остается ничего, кроме удивления, что такая, другая жизнь существует.
