Книга Готический ангел, страница 37. Автор книги Екатерина Лесина

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Готический ангел»

Cтраница 37

Надо бы вскрыть сейф, при свидетелях опись составить, чтоб все по чести, по правилам, а то понаедут наследнички и пойдут обвинения в стяжательстве да кражах, сейф – это не ложечки с канделябрами.

На самом столе, массивном, широком, весьма подходящем для работы и прочих серьезных дел, было почти пусто: серебряная чернильница с завитушками и зелеными нефритовыми вставочками, стальные перья в специальной подставке, тяжеленное пресс-папье и тоненькая папочка белой кожи. Шумский не поленился заглянуть внутрь, скоро перелистнул бумажки, некоторые прочел, чтоб представление иметь, по другим только взглядом скользнул, а газету за год прошлый и вовсе смотреть не стал.

А тут и Прасковья подошла, с малым, выносным самоваром, прикрытым стеганою бабой, чтоб не выстывал, и обещанными пирогами.

– Шушана-то, Шушана пироги-то пораздавала, которые с зайчатиною, с капустою вот осталися, с клюквою, а с зайчатиною – пораздавала. – Прасковья выставила блюдца, кружки, разлила чай. Ее степенные, плавные движения контрастировали с торопливой речью. – Я и говорю, кого ты пирогами-то кормила? А она мне – никого. А как это никого, когда поутру пироги были, а теперь-то нетушки. Крадет, как есть крадет! А еще врет, будто бы дитяти… Он у нас пирогов не ест, и жареного тож, только печеное можно да творог с молоком.

– Почему? – Кружка была большая и тяжелая, сквозь тонкие бока пекло, а держать по-барски, на блюдечке, Шумский не умел. Хотя чаю вдруг захотелось с неимоверною силой, а тут и пироги на подносе лежат румяною горой, и зайчатину он не любит, вот капуста – милое дело, особливо если с грибами и яйцом рубленым.

– Ну так слабенький же уродился, – пояснила Прасковья. И, поднявши кружку, подула на чай. – Мы-то все боялися, что он и не выживет вовсе, крестили на второй день, когда Наталья Григорьевна не в себе была… Ох, что я вам скажу, Ульянка их прокляла!

Шумский кивнул, показывая согласие, хотя снова стало нехорошо и мерзко даже, потому как Ульяна, Антонина Федосеевна сказывала, который день не ест почти ничего, только плачет да мычит, стоит покойного графа помянуть. Убогая она, Ульяна, бедолажная, жалеть ее надобно, а не наговаривать.

– Она, она, а кому ж еще! С цыганами росла, понабралася-то дурного, и Наталью Григорьевну сразу невзлюбила. А знаете за что? – Прасковья раскраснелась, то ли от пара, подымавшегося с чашки, которую она держала на ладони, у самого лица, то ли от удовольствия из-за рассказа. – Оттого, что та Савелия Дмитриевича не любила. Улька ж ему как собака верная… Ох и боялись мы ее, слов нетушки.

Прасковья попыталась перекреститься, но едва-едва чашку не опрокинула.

– Вот видите! Даже помянуть-то имя ейное нельзя, беда тут же. Шушана минулым разом как про карлицу заговорила, так палец порезала. А еще та вечно карты раскладывала.

– Шушана? – Шумский припомнил толстую, поперек себя шире, кухарку, глуповатую, глуховатую, горевавшую сразу и о хозяине, и о хозяйке, и об Ольховском, что вот-вот помрет, и о прокисших щах, которые уж точно никто есть не станет.

– Да нет же, Ульянка. У ней колода была такая, гадательная, как у цыганок, вот и раскладывала-то, только не понять ничего, те-то про королей там, про дорогу, про судьбу скажут, а Улька – немая, мычит и мычит чего-то. Ну мы-то послушаем, покиваем, чтоб не обижать-то…

Прасковья отхлебнула чаю, потянулась за пирогом и, разломавши пополам, принялась выедать сыпкую середку. Крошки полетели на подол платья, и на стол, и на поднос, и в светлый, видать, по другому разу заваренный, чай.

– Мы-то, как Наталья Григорьевна к мужу-то переменилась, сразу на Ульяну подумали, что приворожила. Уж больно как-то сразу. То не говорит даже, будто и не видит, то отойти от него боится, а как единожды уехал, по делам-то, на три-то дня, так она совсем заболела.

– Ульяна?

– Наталья Григорьевна. А Ульяна при ней… Вы чай-то пейте, пейте чай, а то ведь пропадет.

Шумский послушно отхлебнул, подостывший чай был несладким и безвкусным.

– Так вот оно как было-то, когда Наталья Григорьевна переменилась, то быстро забрюхатела, Савелий Дмитриевич, хоть и не так пригож, как этот, который полюбовник, но тож своего не упустит. Вот и привязал супружницу, оно, конечно, верно, что еще бабу успокоит, как не дитя.

Прасковья вздохнула и, подставив пустую кружку под самовар, налила еще чаю.

– Конечно, Савелий Дмитрич как про ребеночка-то узнал, обрадовался, да и она-то довольною выглядела, до родов-то мирно жили, душа в душу, глянешь, и на сердце хорошеет.

– А потом? После родов?

– После? – Прасковья нахмурилась, темные широкие брови сдвинулись над переносицей, а подбородок упрямо выдвинулся вперед. – А то и говорю, что слабеньким дитятко родилось-то, раньше сроку. И дохтор сказал, что шансов мало и покрестить велел скоро. А Наталья Григорьевна три дня в горячке-то… Ох и тяжко на Савелия Дмитриевича глядеть-то было, места себе не находил, все о грехах каких-то баял, а исповедоваться отказался, – пожаловалась Прасковья. – Ну так обошлось, выжили обои. Только сперва думали, что умом тронулась.

– Отчего же?

– Так ведь сидела над колыбелькой, один день, другой, не ела, не спала, отойти боялась… И так вот с недельки-то две, а то и три, выблекла вся, выблагла, чудом на ногах держалася. Но сидела, пока Савелий Дмитрич не велел силою из детской-то увесть, а так бы и померла там… сама-то слабенькая, и дите такое… а ведь выжили, поди ж ты.

Теперь на круглом Прасковьином лице читалось удивление от того, что случаются подобные чудеса. Остывший чай по вкусу был похож на воду, а единственный откушенный Шумским пирог оказался с клюквою. Клюкву Егор Емельянович не любил, оттого аккуратненько положил на край подноса, а другой брать постеснялся.

– Олег Савельич, как кормилицу-то наняли, скоро поправился, а Наталья Григорьевна долгонько хворала, в постели все лежала… вот тогда Савелий Дмитрич Катьку и нанял, в компаньонки-то. – Прасковья подобрала надкушенный пирог, пояснив: – А то пропадет.


Олеженька появился на свет слабеньким, недоношенным, как сказала Прасковья, тихо, чтоб я не услышала, а я услышала и разозлилась – почему она говорит такое про Олеженьку? Почудилось, что зла желает, быть может даже, чтобы умер, избавил ее от хлопот да необходимости все время быть рядом. Она по-прежнему меня не любит, только теперь это нисколько не огорчительно, скорее уж и Прасковья, и Ульяна, постоянно норовившая заглянуть в колыбельку, и даже Савушка не то чтобы вовсе исчезли – отступили вместе со своими проблемами, радостями и горестями. Они находились рядышком, но в то же время будто и где-то вне моего мира, в котором теперь доставало места лишь Олеженьке.

А он слабеньким был, хрупким, точно мой ангелочек из сердолика, и столь же совершенным. Крошечные пальчики с крошечными ноготками, тонкие реснички, мягкие волосики бледно-рыжего, ижицынского, цвета, а носик мой. Олеженькой готова любоваться вечно, как он хмурится, кряхтит, кривится, готовясь заплакать, или же сонно зевает, причмокивая губками, как спит и как просыпается, как смотрит на меня…

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация