Екатерина Юрьевна любила про глушь помянуть и про то, что сама она росла в Петербурге, институткою была, чем, конечно, гордится, но теперь, в нынешних «трудных жизненных обстоятельствах», институтские умения потребны мало, куда больше помогает толкование снов.
Да, Екатерина Юрьевна любила слушать про сны и растолковывать увиденное.
– С понедельника на вторник сон пустой, зряшный. – Она сидела у кровати с толстым латинским сонником, который, правда, носила с собою скорее солидности ради, потому как выучила написанное наизусть. Мне так казалось. – А вот если с четверга на пятницу… или вот на Рождество еще сны вещие, и когда луна полная, а в новолунье, напротив, осторожно толковать надо, потому как смутные. А сегодняшней ночью, на воскресенье да на полную луну, вещие будут, всенепременно вещие… так что запоминайте, Наталья Григорьевна, а я вам растолкую.
Не хотела я запоминать, и толкованья не хотела, и Екатерина Юрьевна с ее шумливостью, непоседливостью да бесцеремонностью, с которой перекраивала мое устоявшееся существование, была мне неприятна. Порой до того, что я боролась с желанием попросить Савушку отправить ее назад, но всякий раз становилось неудобно: он желал как лучше, да и Екатерина Юрьевна старается, а что мне ее старания мешают, так то от болезни.
К слову, после появления компаньонки мне стало лучше, до того, что и в кровати я уже сидела сама, и вскорости вставать подумывала. Тело, сохраняя привычную слабость, мыслей этих пугалось, но с каждым разом все меньше. А за окном серебрилась первым снегом зима, яркая и светлая, чистая и морозная, совсем как та, полузабытая, в которой было катанье на тройке и моя с Савушкой любовь.
– Если золото снится, то к беде, – Екатерина Юрьевна сидела у окошка, выпрямивши спину, сложивши руки на коленях, – а вот если дети, то к хлопотам, а вши – к деньгам… Наталья Григорьевна, вы вовсе меня не слушаете!
Не слушаю. Думаю о том, который час и скоро ли Савелий заглянет, теперь он появлялся реже, ближе к вечеру, на десять-пятнадцать минут, и эти визиты, вежливые и краткосрочные, ему тягостны, а я… я не могла понять, как же так вышло, когда он отдалился от меня, когда предал, отошел в сторону, откупившись чужим вниманием.
– Ох, простите, совсем запамятовала… – Екатерина Юрьевна зарделась. – Савелий Дмитриевич просили передать, что сегодня навестить не смогут… дела.
Вот, значит, как. Почему-то я не удивилась, только, глядя в чистое ясное личико компаньонки, впервые подумала о том, что, верно, на роду у меня написано быть в любви неудачницею.
– Не нужно расстраиваться, милая моя, драгоценная моя… Мужчины, они такие, ветреники. И к лучшему все. – Екатерина Юрьевна схватила за руку. – Поверьте, не стоит показывать себя кому-то в виде столь болезненном. Женщина должна блистать! Да, да, именно блистать, а не вызывать жалость. Вы плачете? О господи, не хотела расстроить! Простите, ради бога, простите, я как лучше… я помочь… завтра же мы попробуем что-нибудь сделать. Вот для кожи мед полезен, если в равных частях со сметаною смешать…
Кажется, именно в этот момент я ее возненавидела.
Юлька
Анжелка ушла домой, последний урок отменили, и ушла, а собирались ведь вместе. Отчего-то стало обидно, хотя, конечно, радоваться надо нежданной свободе.
В школьном дворе пусто, дорожки блестели редкими лужицами воды – утренний лед растаял, солнце жарило вовсю, совершенно не по-осеннему, и желтые листья, выцветшие было, снова стали яркими и свежими, хоть садись и рисуй. Юлька подняла один – кленовый, огромный, ладони в две, с темно-коричневыми жилочками, а потом и второй, ярко-красный. Да, она их нарисует сегодня, только на картине это будут совсем не листья. Желтый – Дух, красный – она, Юлька, а вместе… вместе – это не-одиночество.
Громко ляпнула дверь.
– Глянь, Вить, какие люди! – Юрка демонстративно сплюнул на ступеньки. – Ну прям неожиданная встреча!
– Да лады тебе, Юрок. – Вите́к стоял, широко расставив ноги: тяжелые ботинки, широкие джинсы, кожанка, понтово расстегнутая до самого низа, и синий шарф, небрежно перекинутый через шею. Ну только этих двух придурков ей и не хватало. – Она ж гордая, она с такими, как мы, не разговаривает.
– Да ты че? Правда, что ль?
– А то, думаешь, вру?
– Не, Вить, ты че, тебе я верю. – Юрка достал из кармана пачку «Честерфилда» и, протянув Витьку, громко поинтересовался: – А чего не разговаривает? Брезгует?
Мотать надо, и побыстрее, во дворе никого, а они придурки… их двое… и Юрка здоровый, атлетикой занимается, а Витек подлый и скот.
– Гав! – рявкнул кто-то над ухом. И Юлька, подпрыгнув от неожиданности, выронила листья. За спиной, вцепившись в рюкзак, стоял Кузя. – Ну че, мымра, куда собралась?
– Отпусти, а не то закричу!
– Ха, напугала. Слышь, Витька, она нас пугает!
– Дура потому что, – отозвался Юрок. Он спускался с лестницы нарочито неторопливо, на последней ступеньке замер – на земле узкой полосой блестела вода – и легко перепрыгнул через лужу.
– Учить таких надо…
Будет бить. И Витек тоже, а во дворе по-прежнему никого. Мамочки… и Анжелка ушла, не дождавшись, у нее урок отменили. А у Юльки не отменили, и теперь она не знает, что делать. Бежать. Нужно бежать… но Кузя держит крепко.
– Да не боись, раскрасавица ты наша, – Вить наблюдал с крыльца. – Сильно не тронем… так только, чтоб на будущее носом не крутила, когда люди с тобой разговаривают.
Юлька зажмурилась и ударила ногой по колену стоящего сзади урода, почти не надеясь попасть, но попала. Он взвыл и рюкзак выпустил, и согнулся, держась за ногу.
– Ну все, допрыгалась, – тихо сказал Юрок.
И Юлька побежала так быстро, как могла. Не оборачиваться, не думать, что за спиной несется Юрка, она хорошо бегает, лучше всех в классе. И ботинки удобные… улица, свернуть, и снова свернуть, выскочив на проспект.
– Куда несешься, дура! – завизжали сзади. Пускай. Юлька не нарочно, она не хотела толкать, ей просто нужно убежать… Юрок, он ведь сзади, если догонит – будет бить.
Страшно.
Больно, в животе, под ребрами тяжелый комочек, который мешает. И поневоле приходится остановиться, потому что больше нет воздуха, внутри горит, во рту вязкая кислая слюна, а перед глазами темно. Еще не поздно, но уже темно. Люди идут. Толкаются, злятся, задевая ее. Людям все равно, что с Юлькой, если даже ее сейчас не станет, вот просто не станет, им по-прежнему будет все равно.
Сердце колотилось где-то в горле, будто выбраться желало. Нельзя. Без сердца она умрет.
А она все равно умрет.
Юрок отстал. Когда? Или он и не пытался за нею гнаться… конечно, зачем. Завтра подкараулит в школе. Или послезавтра.
– Эй, с тобой все в порядке? – поинтересовалась розовощекая крупная женщина в лоскутном пальто яркого оранжевого цвета. Точно из мандариновых шкурок шили.
