– Зачем? – послушно повторила я заданный вопрос. А ведь и вправду, зачем? Кому я нужна со своим давно забытым и пропыленным дипломом искусствоведа? Коллекцию разобрать… надуманный предлог. Да, теперь я это понимаю – именно предлог. Ящики в подвале, никто, ни один самый далекий от искусства человек не станет хранить ценные вещи в подобном месте, просто поставив и забыв о них. А содержимое? Несколько более-менее ценных экспонатов, остальное же – хлам, разномастный, разновременной, большей частью не представляющий ни малейшего интереса.
– Вот именно, что ваше присутствие там – необъяснимо! Кто вы такая? Учительница рисования? Извините, но ваша квалификация искусствоведа – это… – Матвей щелкнул пальцами. – Пшик. Да Ижицын с его деньгами свору специалистов нанять способен, дипломированных. Надеюсь, не обидел?
Обидел. Тем, что правду сказал. Действительно, какой из меня искусствовед? Учитель рисования, художник с одной-единственной неудачной выставкой и кучей комплексов, существо ненужное и никчемное, не способное даже гордо отказаться от помощи бывшего любовника.
– Вот! Значит, в вашем присутствии в доме имеется какой-то другой смысл! Но какой? Я полагаю, им нужен козел отпущения, точнее, в данном конкретном случае – коза!
Сам он козел, самоуверенный и наглый, уже и не чихает, и не мерзнет, раскраснелся не от мороза, а от удовольствия, что такой умный и догадливый.
– Вот подумайте. Одно самоубийство – случайность, два – настораживают, три – закономерность, которой непременно заинтересуется милиция. А поскольку родители девочек – люди в городе уважаемые, то от этого интереса так просто отмахнуться не выйдет, но вот перевести стрелки… – Матвей выразительно замолчал, предоставляя мне возможность обдумать услышанное.
Некоторое время шли молча, я абсолютно не представляла себе, что ему сказать. Я – убийца? Пусть даже теоретически? Смешно.
Дорога же из скользкой грунтовой перешла в асфальтовую. Серая выщербленная поверхность с укатанными, наколотыми на мелкий камень листьями, темными трещинками и выбоинами, в которых собиралась вода. Впереди белой стеной показалось кладбище. Скоро остановка, и я избавлюсь от этого фантазера.
– Василиса, вы извините, пожалуйста, наверное, я был слишком резок, я не хотел вас обидеть, тем более что вы единственный в этой истории человек, к которому я испытываю глубокую симпатию, поэтому хочу помочь. Наверное, неуклюже, недостаток воспитания… мы, чай, не графья. – Он подмигнул мне и засмеялся, неприятно, тоненько, притворно. – Мы из простых.
Кашемировое пальто, дорогие ботинки и вязаная шапочка, из-под которой выбиваются черные локоны. Простой. Или сложный.
– Давайте присядем. – Матвей взял меня за руку, перчатка у него колючая и влажноватая. А на лавочке, к которой он меня тянет, блестят капли воды. – Хотя нет, холодно сидеть, еще простудитесь. Да, признаюсь, я вытянул вас сюда, чтобы поговорить спокойно и без лишних свидетелей.
Проникновенный тон, проникновенный взгляд.
– Вы – не соучастница, вы – случайный человек, втянутый в нечестную игру… Да, сейчас вы не знаете, кому верить, и растерянны. Я со своей настойчивостью вам неприятен. Не отрицайте, вижу, что неприятен.
Я и не отрицаю. Я думаю, пытаюсь думать. Динка познакомилась с Ивом-Иваном. Случайность? Не знаю, может, да, а может – нет. Второе вероятнее, потому что слишком уж быстро он ей предложил работу, а Динка, вспомнив обо мне, тут же выдвинула мою кандидатуру.
А Евгений согласился. Евгений предложил огромные деньги, сумму, которая мигом уничтожила все мои сомнения. А это странное условие жить в доме? Опять же вроде бы и логично, но…
– Подумайте, что от вашего согласия, от вашей помощи может зависеть не только ваша дальнейшая судьба, но и жизнь детей. Они ведь дети еще, глупые, запутавшиеся, думающие, что никто в этом мире не понимает, как им плохо. Что стоит подтолкнуть к краю? Пустяк, мелочь, красивые слова человека, которому они доверяют.
– Чего вы от меня хотите?
– Помощи. Я не требую следить за Ижицыным, не требую копаться в его бумагах или заниматься промышленным шпионажем, сомневаюсь, что вы обладаете необходимыми для этого качествами. Я хочу лишь поговорить с вами.
– О чем?
– О ком. Об Ижицыне, о секретаре его…
– Иване? Он секретарь? А мне казалось…
– Вот и о том, что вам казалось. Любые мелочи, странности. – Матвей почти шепчет, руку мою сжимает в ладонях. Со стороны, наверное, сцена выглядит весьма романтично, эпизод из мелодрамы, к примеру, расставание.
Или объяснение в любви.
– Расскажите мне, – попросил Матвей. – Поверьте, это для вашего же блага.
Ижицын С.Д. Дневник
Наталья не желает меня видеть? Отчего? Не понимаю. Хотел бы спросить сам, поговорить, как прежде, доверительно и просто, но боюсь причинить волнение. Наташеньке нельзя волноваться, тем паче что желание ее, как сказала Е.Ю., естественно для женщины, находящейся в положении столь неприятном. Я пытался выяснить, в чем дело, но разговаривать с Е.Ю. сложно, прямо она не умеет, а пробираться сквозь намеки у меня не хватает умения.
Но под конец, когда терпение мое почти уже иссякло, она, жеманясь и краснея, объяснила, что Наташенька о том, как выглядит, волнуется и что не желает показываться мне в виде болезненном и неприбранном. И что мои частые визиты ее смущают и беспокоят.
Я не хочу быть причиною беспокойства, будь мы вдвоем, рассказал бы, что не о чем волноваться, что люблю ее и всегда любил, с самой первой встречи, а прежние сомнения – всего лишь слабость. Минутная, стыдная, но забывать о ней не стоит.
Обо всем рассказал бы, и об Ольховском с его прожектом новой фабрики, и о том, что уже договорено с доверенным человеком в Ницце, куда мы непременно поедем, ей понравится эта солнечная диковатая страна, и о том, как люблю.
Мне нужен этот разговор, и глаза ее нужны, но в них я вижу настороженность и беспокойство, о котором Е.Ю. предупреждала, а я не хочу волновать Наташеньку. Скучаю без нее сильно. Быть может, если б Е.Ю. оставила нас наедине… Попросить выйти? Невежливо, и не уверен, как Наташенька воспримет.
Боюсь отдалиться, боюсь сделать что-то не так и боюсь не сделать чего-то нужного. А Ульяна снова карту подкинула, все ту же, с грудою черепов. Надо будет поговорить с нею, чтоб перестала.
Я не могу понять, что происходит. Ульяна почти не показывается, проводит все время с Машей, а той с каждым днем все хуже, физически она сильна и здорова, но разум! Господи, порой мне страшно приближаться к ней, в этом существе не осталось ничего человеческого, даже в редкие минуты прояснения, когда она спокойна, когда дает прикоснуться, расчесать волосы, умыть себя, я продолжаю опасаться.
Ульяна даже не мычит, а вчера на руке укус заметил. Надо что-то делать, что-то решать, в доме ребенок и Наталья, и Е.Ю. с Ольховским, как вышло, что людей вдруг стало так много? А с ними опасения – что будет, если Маше удастся выбраться из своих покоев?
