– Обыкновенный который. – Василий огляделся. – И тута белили плохо, особливо по углам, ты-то, как ремонт затеешь, свистни, я тебе нормальных мастеров присоветую, как для себя сделают. А плинтуса не гвоздями прибивать надо… Ты заварку-то сыпь, сыпь, я покрепче люблю. А сама собирайся, наш-то нервничает.
– С чего бы? – Мой кофе вышел каким-то мутным и горьким. Василий, сыпанув в чай три ложки сахару, крякнул.
– Ну так, вчера-то все допытывался, куда ты подевалась, и у меня спрашивал. А я-то откуда знаю? Ты ж машину не просила, ты в другой раз скажи, если надо куда, я и отвезу, и заберу, а то вчера дурак дураком сидел, не знал, чего сказать. Потом уже эта, которая подруга твоя, сказала, что, наверное, к тебе друг старый приехал, с которым ты все никак отношения не выяснишь…
– И что?
– И ничего. Наш прям позеленел весь, потом сник, успокоился, а сегодня поутру прям велел тебя привезть, потому как работать надо… только дело, конечно, не мое, но… – Василий интенсивно размешивал сахар, ложечка, ударяясь о стенки чашки, громко звякала. – Ты это, хвостом-то не крути, приглядися, нормальный мужик. Не, я-то не знаю, может, у тебя тут любовь большая, но что ж он за хозяин, этот твой друг, когда в хате ремонт не сделает?
В машину я садилась с твердым убеждением, что совершаю ошибку. Не нужно туда возвращаться. Прав Матвей или не прав, вряд ли меня действительно хотят подставить, но, с другой стороны, зачем тогда вранье с наймом? Эксперт, Господи, да какой из меня эксперт? Художник-недоучка… женщина без определенного рода занятий.
Неприспособленная.
Ненужная.
Неуместная в современной жизни, совсем как этот дом.
Он проступал из прозрачного туманного марева, прокалывая белесую зыбь острыми гранями крыши, и та сползла, стекла по темным стенам, повиснув на портиках и декоративных арках то ли еще кружевом, то ли уже мятой тряпкой, готовой в любой момент растаять. Туман стлался по земле, забираясь под листья, растворяясь в лужах и грязи.
Туман был частью этого места. Василий перекрестился и пробурчал:
– Недоброе место, вишь как оно… а по ночам вообще страх-то.
Ижицын ждал в кабинете, отчего-то в напряженной тишине дома мне чудилось раздражение, недовольство именно мною. Ковер гасил шаги, а двери вот скрипели громко, визгливо, точно ругались.
– Утро доброе. – Я поздоровалась первой. Не дожидаясь приглашения, села в кресло. Вот так, полное дежавю с кабинетом, столом-границей и человеком по ту сторону. Сердитым человеком. Он нарочито долго возится с бумагами, будто не замечая меня. Ложь. Откуда-то знаю, что ложь, и потому терпеливо сижу. Жду.
– Извините. Дела. – Ижицын, оторвавшись от перекладывания бумаг, близоруко сощурился. – Плохо выглядите. Плакали?
– А вам какая разница?
Замечание задело, прямо-таки за живое задело. Да, я плохо выгляжу. Я всегда плохо выгляжу, родилась такой. И росла такой. И выросла. Это у Динки вожделенные метр восемьдесят и стройность, и белые волосы, и голубые глаза, которые не тусклые, как у Ижицына, а серо-дымчатые, опасные. И одеваться она умеет, и не стесняется никого и никогда. Потому что она, Динка-Льдинка, – красавица. А я – нет, только и умею, что завидовать.
И завидую.
– Простите. Не хотел обидеть.
Не хотел обидеть, но обидел. Что ему вообще от меня надо?
– Что вам от меня надо? – прозвучало резче, чем хотелось бы.
– В смысле?
– Без смысла. Что вам, Евгений Савельевич, от меня надо? Непонятно? Все еще непонятно? Ваша коллекция – одна видимость, я даже не говорю о состоянии, в котором она находится. Ни один здравомыслящий человек не допустит, чтобы принадлежащие ему вещи, действительно представляющие хоть какую-то ценность, попросту сгнили. А вы ведь бизнесмен, верно? Вы привыкли считать деньги…
Кажется, я перешла на крик, а Ижицын ничего, слушает, подпер подбородок кулаком и смотрит прямо в глаза.
– Если бы вы действительно хотели создать музей, если бы вы и вправду занимались коллекционированием, то за вашим собранием ходил бы выводок специалистов. Настоящих специалистов… докторов, кандидатов, доцентов, я не знаю!
– Я знаю. Вы себя недооцениваете. Во многом.
– Или вы меня переоцениваете. Да, я была столь наивна, что поверила, будто и вправду могу работать по специальности, которая стоит в дипломе. Искусствовед… смешно, да?
– И верили до тех пор, пока кто-то, предполагаю, господин сыщик, не указал вам на это несоответствие моих финансовых возможностей и степени вашей квалификации. Так? – Ижицын говорил тихо, едва ли не шепотом, но я слышала каждое слово. Я соглашалась с каждым словом. Конечно, так, и чем больше я думаю, тем больше понимаю, насколько прав был Матвей. Кто я и кто он, Ижицын?
– Полагаю, он же предоставил вам некоторое объяснение. Правда, оно вас не устроило. Или попросту не поверили.
– А почему думаете, что не поверила?
– Если бы поверили, то не стали бы здесь жить, – просто ответил Евгений. – И сегодня не вернулись бы.
– Но я вернулась.
– Да.
– И? – Отступать я не собиралась, быть может, позже, завтра или послезавтра, или уже сегодня, спустя минуту-две, мне будет стыдно за граничащую с наглостью настойчивость, но сейчас мне нужны были ответы. Хоть какие-нибудь…
Ижицын молчал, ритмично пощелкивали часы в углу, посеребренные еловые шишки-грузила слабо поблескивали в темноте, а секундная стрелка скачками передвигалась по циферблату.
– Отстают. Мастер нужен хороший, а где найти – ума не приложу. – На часы Ижицын глядел почти с нежностью. – Когда-то такие были в этом доме, в кабинете стояли. Вы не представляете, как долго я искал если не те самые, то аналог… Племянник моего прадеда, которому отошло имущество, точнее, не ему, а деду моему, а Никанор считался лишь опекуном, но это почти то же самое, что хозяин, – во всяком случае, имуществом он распоряжался весьма вольно, правда, был аккуратистом, переписал тут все, каждый стул, каждую безделушку, включая прабабкины перчатки и шляпки… и про часы не забыл.
Часы чуть запнулись, точно смущенные подобным пристальным вниманием, потом вздрогнули, и узорчатая минутная стрелка перевалилась в следующий сектор циферблата.
– В дом он приезжал трижды или четырежды, самолично проверяя составленную опись, посему она получилась не просто точной и подробной – сверхточной. И сверхподробной. Это очень помогает восстанавливать дом.
Задумчивое выражение лица, почти мечтательное, хотя не вяжется с Ижицыным мечтательность, и немного неудобно лезть в этот поток откровений со своим вопросом, но мне нужно выяснить.
– Зачем вам его восстанавливать?
– Потому что он – мой. По праву наследства, по долгу наследства. Это сложно объяснить, но попытаюсь… мой дед получил в наследство некоторое имущество и имя, изрядно испачканное слухами и домыслами, и историю, которую ему пересказывали не единожды. Его опекун был человеком весьма специфических взглядов на мироустройство, хотя при всем этом человеком реалистичным и чутким, вовремя покинувшим страну.
