Его и не было, Савелий, извинившись, встал из-за стола. И я осталась в одиночестве. Господи, неужели он уже знает? Уже решил, осудил, приговорил и теперь не желает слышать оправданий? Да и чем мне оправдаться-то?
В моей комнате в окне отражается кружок свечи, я накрываю его ладонью, а он выскакивает, вырывается, непоседливый. За спиною тихий скрип двери, и язычок огня клонится в сторону, снова убегая из рук. Не поворачиваюсь. Зачем? Если Савелий, то придется говорить, объясняться, если Ольховский, то видеть его не желаю.
– Наталья, – все-таки Ольховский, в такой час в моих покоях. Неприлично, но… все равно. – Пойдем, я должен показать тебе.
– Что показать?
– Кого, – отвечает он и прижимает палец к губам. – Только тихо. Ты должна видеть.
Зачем я пошла за ним? Тенью по коридорам дома, бесшумно вплетаясь во тьму, в которой робкая свеча – лишь мимолетность, в любой миг погаснет, оставив меня тут с ним. Ольховский ведет. Куда – не знаю. Противно, есть в этом что-то от подглядыванья, но покорно ступаю следом. Тупик, шкаф, в приоткрытую дверь которого Сергей скользнул бочком, неловко стукнувшись локтем. Выругался, велел:
– Держи, тут с дверью управиться надо… погоди, я сейчас. Вот ведь… заперли.
Я ждала, держала свечу, желая оказаться как можно дальше отсюда, но не находя сил сдвинуться с места.
За шкафом тоже темнота, только немного другая, шелестящая и тяжелая, будто платье из тафты. Живая. Я не сразу поняла, что там, в темноте, кто-то есть, что шелест – не шелест вовсе, а дыхание, и пол скрипит под чьими-то шагами.
– Не бойся, – на ухо шепнул Ольховский. – Тут перегородка, иди, глянь в окошко.
Он подтолкнул меня вперед, сильно и больно, рука ударилась о деревянную стену, в которой черным пятном гляделось забранное решеткой окно. Сергей поднес свечу и…
…глаза. Круглые белые безумные глаза, в которых отражалось пламя. И вытянутое, обиженное личико. Старое. Грязное. Волосы лохмами, вонь немытого тела, рука, ухватившаяся за решетку, длинные пальцы с обломанными ногтями и веревочка-браслет на запястье.
Я смотрела на это существо, оно – на меня. Долго. Целую вечность, уместившуюся между двумя ударами сердца, потом губы существа дрогнули, скривились.
– М-маша… М-маша. Я – М-маша.
– Мария Петровна Ижицына, – пояснил Ольховский, теперь он был тих и любезен. – Его супруга. Законная супруга. Сумасшедшая…
– Прекрати. – Теперь я мечтала лишь об одном – чтобы он ушел, убрался из моей комнаты вместе с подлостью своей и злобой. Зачем он показал? Зачем полез в мою жизнь?
– Ты и теперь не желаешь видеть? И слушать? Завтра, Наташа, меня тут не будет, понимаешь? И ты останешься наедине с этим чудовищем. Подумай хорошо, хотя бы раз в жизни. Я читал его дневник, та женщина в тайной комнате – его жена, а ты – никто.
– Прекрати. – Слово-заклятье, не помогает только. Но я продолжала повторять его про себя, шепотом.
– Он отомстил ей за измену. Или ему показалось, что это была измена? Всего лишь письмо, написанное когда-то… помнишь, ты ведь тоже писала мне письма, нежные такие… Что будет, если одно из них попадет ему в руки? В доме много комнат, одной больше, другой меньше… а ты ведь даже не жена. Любовница. И сын твой незаконнорожденный.
Жестокий, почему он такой жестокий? Чем заслужила? А Савелий… неужели? Не хочу верить. Не могу, не стану.
Уже верю. Маша, ее зовут Маша. Мария или Марианна, или Магдалена. Красивые имена, она, наверное, тоже некогда была красивой, теперь же обречена на это не-существование. Господи, помоги мне. А я, что со мною будет?
– Неужели не понимаешь? Он убьет тебя! Сейчас, позже, когда-нибудь обязательно… Поедем со мною. Петербург, потом Англия, Бристоль, оттуда в Америку. Ты ведь любишь меня, все еще любишь! – Он схватил за руки, больно сжимая запястья, притянул к себе. Неприлично близко, и воняет от него водкой. – Ты ведь не могла просто взять и перемениться… ты…
На сей раз дверь отворилась совершенно бесшумно, я не услышала, я почувствовала – этот взгляд и отчаянье в нем, боль, обиду и… ненависть. Савелий, коротко кивнув, отступил в тень. Исчез. Будто и не было. Или не было все-таки? Привиделось, причудилось.
– Уходи. – Я оттолкнула Ольховского, и он разжал руки. – Уходи. Пожалуйста. Насовсем.
– Уйду, – он ощерился. – Я уйду. Насовсем, как ты хочешь, но ты-то умрешь. Не сразу, медленно… в одной из запертых комнат… сходя с ума.
Уже сошла. Закрыть дверь, задуть свечу и, опершись на стену, унять дрожь. Луна серебром вползала внутрь комнаты, перетекая с половицы на половицу, путаясь в ковре, карабкаясь по белой простыне разобранной кровати.
Луна баюкала и утирала слезы. Бесполезно плакать, бесполезно метаться, не осталось путей, чтобы сбежать. С Ольховским? Никогда. А Савелий? Он не станет слушать объяснения, особенно после той отвратительной сцены, свидетелем которой стал. Боже, он ведь и не попытался требовать объяснений, ушел тихо, стараясь остаться незамеченным. Неужели прав Сергей, и меня ждет…
Но я ведь не виновата, за что же тогда? Медленная смерть взаперти, в безумии, в клетке… не хочу.
Решение пришло сразу, будто я изначально знала, что делать, только страшилась заглянуть в себя. Да, так будет хорошо. И для меня, и для Савелия, и для Ольховского – мира его мятущейся душе. Странным образом решение принесло покой. Но как? Петля, как у Катерины? Нет, даже в смерти я не желаю быть похожей на нее. Иначе…
Нож для бумаг нашелся не сразу – редко я им пользуюсь, зато тонкое длинное лезвие выглядело острым. Страшно. Нужно. Провести по запястью – резкая боль отступила почти сразу, а по коже расползлась чернота.
Савелий простит. Смерть искупит все грехи, даже те, которых не было. Савелий принесет мне розы, как некогда Катерине. Белые и чистые. Еще одно движенье, еще немного боли… и сон. Луна нашептывает колыбельную.
Теперь все будет хорошо. Навсегда.
Юлька
Болеть противно. Мало кайфу, когда горло дерет так, что и дышать-то тяжело, а про остальные и говорить нечего. И есть не хочется, и жарко – белье дважды в день меняют, а оно все равно мокрое, потное. И сама Юлька потная.
Пройдет. Все будет в порядке, кризис-то минул, так медсестра сказала, и подушки поправила, и одеялом укрыла, и водички тепленькой попить принесла.
Скорей бы отсюда вырваться и… Что делать дальше, Юлька не представляла, вот совершенно не представляла, раньше оно как-то проще было, понятнее. Умереть, и все. А умирать страшно, совсем на сон не похоже. И голова потом болит.
И закрывать глаза страшно, кажется, что если закроешь, то провалишься в никуда. Не то водоворот, не то разбегающаяся цветными огоньками бездна, которая, будто ластиком, стирает все: и воспоминания, и желания, и даже страх.
