– Ну, так как, стреляешь? – Собственный голос удивил Альдова. Чужой, сиплый, точно простуженный, и неприятный.
– Да! – Тома все-таки выстрелила. Боль стала невыносимой. Боль разлилась по телу. Боль сожгла все внутри. Боль схлынула так же внезапно, как и появилась, а спустя миг вернулась, сосредоточившись в проклятом шраме над бровью и еще где-то над левым ухом. По шее потекло нечто мокрое.
– Стоять! – Серый человек, как показалось Альдову, выпрыгнул прямо из шкафа. Чуть позже Егор сообразил – пришелец появился не из шкафа, а из коридора, но вот откуда он взялся в коридоре?
– Ствол на пол! – Незнакомец в отличие от Томочки оружие держал уверенно. И орал как оглашенный. От его воплей боль расползлась по всей голове, и Альдов зажмурился, пытаясь определить, на каком свете он находится. Похоже, что на этом, вряд ли черти в аду носят костюмы и «ПМ». Но Тома стреляла. Она не могла промахнуться и тем не менее промахнулась. Егор машинально вытер шею. Посмотрел на ладонь – красная. Значит, не промахнулась.
– Егор… – Томочкин голос пилой врезался в уши. – Егор, ну скажи, скажи, что это несчастный случай…
Картинка перед глазами слегка дрожала, но Альдов сумел рассмотреть и комнату, в которой ничего не изменилось, и белое пятно норковой шубки на полу, и Томочку, и человека в сером костюме, который отчего-то выкручивал Томочке руку, одновременно разговаривая по телефону. Тома брыкалась и визжала, но Егор почти не слышал – в уши словно положили толстый слой ваты, сквозь который звуки пробивались с трудом.
Рубашка намокла, кровь следовало остановить, а Егор вытирал ладонью. Незнакомец, засунув телефон за пояс, повернулся к Егору и что-то сказал. Но вата не пропустила. На всякий случай Альдов кивнул, и пол под ногами подозрительно качнулся.
Последнее, что он запомнил, – белые крылья белой шубы.
Чужая птица.
У его птицы крылья черного цвета.
Ищейка
Для Анастасии Альдовой – Васютке было сложно думать о ней как о Савериной – пришлось-таки вызвать «Скорую». У нее вдруг истерика началась, смех, слезы до икоты и мертвенная белизна, на глазах разливающаяся по коже. Она начала падать, и Игорь едва-едва успел подхватить. Ведьма горела, полыхала, точно горящий торфяник, и дышала так, словно вот-вот задохнется. Из-за нее Васютка и пропустил самое интересное. Да, он после первых же слов этой чудо-птицы приказал Кукуле двигать в квартиру и задержать всех, кто там находится. Но исполнительный Кукуля едва не опоздал..
Следовало сразу ехать к Альдову, а Васютка вместо этого возился с ведьмой. Довозился. Кукуля, правда, доложил, что ничего страшного не произошло, подозреваемая задержана, Альдова пришлось госпитализировать. Васютка махнул прямо в больницу.
– Голова болит, – пожаловался Альдов. Он сидел на кушетке, бледный, однако живой и практически невредимый.
– Врач сказал, пуля прошла по касательной. – Игорь присел рядом. Так будет легче разговаривать, пусть воспринимает как друга, а не противника. – Голова еще будет болеть некоторое время, а потом пройдет.
– А слух? Я то слышу, то не слышу. Звук пропадает.
– Должен вернуться, – не слишком уверенно пообещал Васютка.
– Угу. Что теперь будет?
– Ничего. Следствие.
Ведьма
Я была птицей. Тело разламывалось пополам, ребра трещали, и из меня, словно из яйца, вылуплялась птица. Она – это я. Я – это она. Птица хотела улететь, но мы были связаны веревкой-пуповиной. Я кормила птицу собственной кровью, а она меня надеждой.
Приходили люди. Я их слышала и почти видела, но не могла ответить. Птица отобрала голос.
Когда мы наконец взлетели, то увидели бескрайнюю серо-зеленую, точно запах полыни, равнину. Спички-деревья и черные глаза воды, проступающей сквозь мох. Мы летели не просто так, мы летели на зов.
Мы встретились с ним. Седой волк с человеческими глазами и птица.
Волк сказал:
– Ты вернулась.
И превратился в человека.
Охотник
Она вернулась. Врачи пророчили смерть, врачи боролись, хотя сами не верили в благоприятный исход, а она все-таки вернулась. Открыла глаза, и мир ожил. Весь мир плескался в ее глазах. Весь мир – это она, его ведьма, его птица, его спасение.
Ее болезнь носила длинное труднопроизносимое название, но Альдов про себя называл это «мозговой горячкой». Настасья металась, кричала, плакала, а он ничем не мог ей помочь, единственное, что ему позволили, – это говорить, и Егор говорил. Часами. О себе, о ней, о следствии, которое уже почти подошло к концу. О том, что Томилу будут судить за убийство Кускова, а сама Настасья свободна. О том, что на диске, который Егор передал милиции, обнаружилось подробное досье на всех «клиенток» Андрея, а заодно и номера счетов, где пророк прятал деньги. А с Настасьи сняты все обвинения. Все это он говорил ей часами, но она все равно пряталась в собственном кошмаре. Он даже сказал, что Юля отказалась жить с ним. Она считала Егора виноватым… Сложно все.
Безумно сложно. Если бы Настя была рядом, она бы поняла. А она болеет.
Уже двадцать два дня. Три недели и еще один день. Двадцать два дня. И вот она открывает глаза.
Она вернулась.
– Ты вернулась. – Егор боялся спугнуть ее. Ему казалось, что если Настасья закроет глаза, то улетит навсегда. Женщина-птица.
Его птица.
– Здравствуй.
Она попыталась улыбнуться в ответ.
Ведьма
Море нюхало берег с опаской старого больного волка. Слюдяное покрывало воды то подступало к каменистому краю, то, испуганно вздрогнув и ощетинившись белой пеной, отползало назад. За этим танцем я могла наблюдать бесконечно долго и не шевелилась даже тогда, когда осмелевшие волны подкрадывались совсем близко к моему камню. Знаю, что море-волк не причинит мне вреда, море – это ведь не люди.
А вода прибывала, еще час-полтора – и этот участок берега исчезнет в мокрой пасти. Мне определенно пора домой, тем более Егор обещал прилететь, вероятно, он уже прилетел и теперь ждет меня у старой рыбацкой хижины, смотрит на часы, на хмурящееся тучами небо, и волнуется, и сердится, и будет долго-долго выговаривать за… Ну, он найдет за что. Нужно вставать и идти, я же упрямо оттягивала момент расставания. Сегодня я прощалась и с оголодавшим холодным морем, и с буро-зелеными, точно старая медь, скалами, и с небом, и с чайками, которые, истошно вереща, ныряют в ледяную воду. Завтра я улетаю, улетаю домой, к Егору, цветам и Дому. Но это будет завтра, а сегодня море, добравшись наконец до старых валунов, лизало медные бока шершавым языком.
Пора домой.
Новый князь уехал прочь. Он так ничего и не понял. Они никогда не слушают глупую старуху, а потом бестолково мечутся, пытаясь выбраться из зачарованного круга. На памяти старухи это еще никому не удавалось.
