Хотя нет, Ратмир – падаль.
– Холодное нужно приложить. Или полотенце мокрое, – сказала Гейни. – Пойдем к тебе.
В квартире было темно и воняло, чем – Данила не понимал, но запах был резкий, липкий и какой-то особенно неприятный.
– Фу, – Гейни прошла в комнату, – я окно открою, ты не против? И балкон тоже. А зеркала почему занавешены? Ты суеверный?
Она сдернула покрывало, Данила хотел остановить, а потом подумал, что и вправду не суеверный. И маме не понравилось бы, что дома темно, мама свет любила и свои фиалки в крошечных горшочках.
– А это в мусорное ведро, иди вынеси сразу, – Гейни собрала оставшиеся после похорон цветы в один пестрый нелепый букет, который сунула Даниле в руки. Подвявшие гвоздики похожи на тряпочки, нацепленные на зеленые прутики стеблей, пионы осыпаются розовыми лепестками, а белая лилия источает ту самую, выводящую из душевного равновесия вонь. – Я тут пока приберусь, а то вы, смотрю, совсем одичали. А ты и вправду теперь в Москве жить будешь?
– Наверное, – Данила пытался засунуть цветы в черный пакет, толстые стебли прорвали полиэтилен. – Тетка вроде говорила…
Вообще, о Москве он не думал, и о том, как будет жить, тоже, и вообще ни о чем, а теперь вот выходило, что надо в Москву. Машину найти и того урода, который маму убил.
– А я тоже в Москву собираюсь, – Гейни откинула волосы назад. – Мне поступать в следующем году, хочу присмотреться, выбрать куда. Пригласишь в гости?
Руслан
Гроза собирается, пусть на небе пока ни облачка и солнце палит вовсю, но воздух влажный, неприятный. И дышать тяжело, и думать. Мысли будто тонут в горячем асфальтовом мареве.
– То есть, выходит, нацистов убивает потомок красного комиссара из дедушкиного «нагана», причем не просто убивает, но играет в русскую рулетку и метит дедушкиным же крестом, который достался дедушке от расстрелянного им же отца, в смысле прадедушки? И вместе с проклятием достался, так? – Гаврик почесал подбородок. – Хрень какая-то…
С этим определением Руслан был совершенно согласен. Хрень, полная хрень.
– Нет, ну а тогда почему нацистов? Если бы дедушка воевал, тогда еще понятно, но он же до войны преставился, если этому твоему историку верить.
– До войны.
– И собаки тогда, выходит, ни при чем?
– Выходит.
И собаки, и Эльза с ее клиникой и подпольным тотализатором. Значит, можно приезжать в гости… или пригласить куда-нибудь… разговаривать, шутить, случайно прикасаться, продолжая начатую ненароком игру в любовь.
– Не понимаю. Нет, ну не понимаю, и все тут. – Гаврик подошел к окну и подергал за ручку, скорее самоуспокоения ради, чем и вправду надеясь открыть. Окно не открывалось никогда, ни при каких обстоятельствах: рамы хрупкие, стекла мутные, не мытые несколько лет – именно в силу хрупкости рам и опасения, что если их побеспокоить, то и вовсе развалятся. Зимой из окна тянуло холодом, летом, наоборот, кабинет превращался в душегубку, узенькая амбразура форточки совершенно не спасала.
Черт, когда ж обещанные стеклопакеты поставят-то?
– Сдохну, – вяло пообещал Гаврик. – Задохнусь и помру.
Руслан не ответил, говорить было немного тяжелее, чем просто дышать, скорей бы уж гроза прошла, глядишь, попрохладнее стало бы.
Гроза разразилась вечером, быстрая, яростная, рассыпала молнии, разлила воду, смывая с городских улиц пыль и грязь, а к рассвету успокоилась, отступила, оставив шлейф мелкого теплого дождя.
А в полседьмого раздался звонок.
– Подъем, – скомандовал Гаврик. – Сигнал поступил, похоже, снова наше…
Тело лежало в луже. Темная вода на сером бетоне, серое небо над белыми домами, белая кожа и красный крест.
Мертвый Крест.
Разворачивающаяся свастика, то самое солнышко, которое катилось и закатилось.
– Совсем молодой, – Гаврик, склонившись над телом, вглядывался в лицо. – Лет четырнадцать.
Оказалось – шестнадцать.
Туничев Василий Анатольевич, шестнадцать лет и три месяца. Русский по национальности, националист по убеждениям. Все это выяснилось почти сразу же, при парне нашлись документы, в документах адрес. Он жил в одном из белых домов, которые окружали асфальтовый пятачок, где и нашли тело.
– Вася? А что он снова сделал? – Женщина, открывшая дверь, смотрела с опаской. Мать, наверное. В моменты, подобные этому, Руслан свою работу ненавидел. – Проходите… это ведь серьезно, да? Раньше участковый ходил, а теперь вот вы… значит, серьезно.
Она не плакала, моргнула, пожала плечами и, достав из кармана халата пачку сигарет, закурила.
– Вот, значит, как… убили. А это точно он? Ведь случается, что ошибка? Я сама слышала, что случается… у Васьки примета есть, у него родинка над губой, как у девочки. Он стеснялся, вывести хотел, а я не разрешала…
– Он, – Руслан припомнил родинку и по-девичьи пухлые губы.
– Олеся Викторовна я, Остапенко Олеся Викторовна… семьдесят первого года рождения… тетка ему. Опекун. – На этом слове Олеся Викторовна закашлялась, поперхнувшись дымом. – Он и Анька – сироты, сестра погибла, а я, значит, чтобы в приют не попали, документы на опекунство оформила. Сюда приехала… Васька меня ненавидел. Вот ни за что ведь, а он ненавидел… говорил, что я от мамки их, сестры моей, значит, избавилась, а теперь и от них с Анькой хочу. Что квартира мне нужна и дача, что своего ничего нету, вот я на их деньги и позарилась… убить грозился.
Олеся Викторовна Остапенко, тетка и опекун убитого, всхлипнула, выронила сигарету и, закрыв лицо руками, заплакала, беззвучно, бесслезно, только плечи вздрагивали да из горла вырывался то ли стон, то ли хрип.
Истерика.
– Тетя? – девочке, заглянувшей на кухню, было лет шестнадцать, наверное, это та самая Аня, сестра погибшего. Похожа, те же мягкие черты лица, четко очерченные губы, длинные ресницы и даже родинка над губой.
– Тетечка, что случилось? Васька, да? Опять влип? А вы кто? Не видите, тете плохо, почему сидите? Сделайте что-нибудь!
Единственное, что Руслан мог сделать, – подать стакан воды. Аня достала из холодильника темную склянку, откупорила и, наклонив над столовой ложкой, принялась считать капли. По кухне поплыл характерный едкий аромат корвалола.
То ли лекарство помогло, то ли забота, то ли само присутствие племянницы, которая еще не знала о случившемся, но Олеся Викторовна успокоилась. Была она бледна, руки дрожали, когда доставала новую сигарету, но голос поразил Руслана мертвенным спокойствием.
– Аня, будь добра, иди к себе. Не возражай. Позже… думаю, с тобой захотят побеседовать.
– Васька, да? – глаза у девушки темные, каре-вишневые, а волосы русые. Красавица. Почти как Эльза… не время и не место думать об Эльзе.
