– Аня, иди. Пожалуйста.
Та вышла, притворила дверь за собой.
– Вы спрашивайте. Вы ведь спросить пришли, – Олеся Викторовна стряхнула пепел прямо на халат. – Со мною все в порядке… наверное, покажусь вам циничной, но я ждала чего-то подобного… постоянно ждала. Драка, да?
– Не совсем.
– Не важно. Он ведь… он ведь ненормальным был, я к психиатру обращалась, тот сказал – перерастет, подростковая агрессия со временем проходит. А у Васьки не проходила, я два года с ними уже, Анечка – хорошая, ласковая девочка, а этот – звереныш. И с этими, с фашистами связался… раньше просто дрался со всеми, ко мне и соседи, и участковый приходили… Васька на учете стоял, в последний раз чудом судимости избежал, Марика из нашего дома побили за то, что еврей. А разве ж Марик виноват, что он – еврей? Разве ж кому-то от этого плохо? Не понимаю. Я глупости тут говорю, вы спрашивайте, спрашивайте…
Окурок выпал из неловких пальцев женщины, скатился по скользкой ткани халата и красным пятнышком лег на полу. Олеся Викторовна будто и не заметила. Руслан, наклонившись, подобрал окурок и положил в пепельницу.
– Я же не враг ему была. У меня деток нет, Анечка и Васька как родные… я бы ушла, я бы не мешала… любила их… и его любила. Марику заплатить пришлось, родителям его тоже, чтоб заявление не подавали, а Васька говорит – зачем дачу продала, куда деньги дела… а потом вообще сказал, что зарежет.
– И давно он в националистах?
– Васька? – переспросила Олеся Викторовна. – Полгода… меньше даже. Раньше в пионеры, теперь в фашисты… злой совсем стал, даже на Анечку кричал, что она мне потворствует.
– Скажите, а собаки у вас нет?
– Собаки? Нет, нету. Я хотела завести, чтобы детям… а Васька собак боялся, его в детстве покусали сильно, так он даже маленьких, даже болонок… а как-то большая подбежала, в наморднике, и не лаяла, обнюхала только, а он испугался. Заикался до вечера и ночью плакал. Он же ребенок был… совсем ребенок… глупый.
Она все-таки опять расплакалась, и Руслан тихо вышел с кухни.
Анечка ждала в коридоре, кутаясь в тонкий белый халатик.
– Что с Васькой? – И, не дожидаясь ответа, сама предположила: – Он умер, да? Совсем умер?
Совсем. Мертвее не бывает. Дыра в голове – свидетельство о последней игре в русскую рулетку, которую в начале прошлого века называли американской. Револьвер системы «наган», крест на плече и непонятная пока связь с еще четырьмя убитыми.
– Он ночью умер, – тихо сказала Аня. – Я знаю. Мы ведь близняшки. Мне кошмар приснился, а теперь холодно вот.
– Босая потому что, вот и холодно, – пробормотал Руслан, стараясь не смотреть на стройные ножки. Ребенок же, и свидетельница, и у Эльзы ноги лучше, и вообще, нечего.
– Тетя сказала, что вы со мной поговорить захотите. Вам ведь нужно? Только я почти ничего не знаю. Вы проходите.
Темно, плотные шторы не пускают внутрь комнаты свет. Наполненное тенями и полутенями пространство кажется живым и неприязненным, оно пахнет хлоркой и резкой, сладкой туалетной водой.
– Вон туда садитесь, – велела Аня. – А я в кресло. Удобно будет. А зачем вы про собак спрашивали?
– Подслушивала?
– Подслушивала, – не стала отрицать девочка. – А иначе как я узнаю, что она задумала?
– Кто?
– Тетка. Это ведь она Ваську… даже если не сама, то заказала. А теперь меня закажет, только не сразу, потому что это будет подозрительно.
– Ваша тетя вас любит.
– Притворяется, – Анечка фыркнула. – Приехала в Москву из своего задрыпинска, устроилась на всем готовом, мамину комнату заняла, одежду ее носит, украшения. Дачу продала, думаете, чтоб Ваську вытащить? Да это половина денег только, а вторую на себя потратила.
Она верила в то, что говорила, светловолосая красивая девочка Аня, и переубеждать ее было бесполезно.
– Мне вечно морали читает, курить плохо, пить плохо, подружки – бляди и водиться с ними нельзя… тусоваться тоже нельзя… шмоток нормальных не допросишься, вечно покупает мрак какой-то. Надо мной все смеются, монашкой называют. А кто на меня в таком прикиде посмотрит? Ни в один клубешник приличный не пойти… да я повешусь скоро от такой жизни. И Ваську вечно доставала, учись, учись… – Анечка скорчила рожицу. – А вчера вообще скандал был, орали – мрак, у меня даже голова разболелась. Васька сказал тетке, что в шестнадцать он уже сам может, без опеки, и, следовательно, пусть она валит в свой задрыпинск, а нас в покое оставит. Что он к юристу пойдет и в суд подаст, если она и дальше со всякой фигней приставать будет. Хоть раз у него мозгов на что-то хватило, а вечером, значит, Ваське позвонили, он и ушел, дверью хлопнув.
– Кто позвонил?
– Да я разве знаю. Баба какая-то вроде… хотя не уверена. – Анечка прикусила губу. – Может, и не баба. Васька еще сказал что-то типа «ну ты и сука, деньги жмешь, договаривались по-другому». Я его даже спросила, про какие деньги речь идет, а он послал подальше. Говорю же, психованный Васька был. И Марика он побил не потому, что тот еврей, а потому, что ко мне подкатывался, цветы припер… а радости мне с тех цветов, лучше б мобилу нормальную подарил, у меня модель отстойная, на люди показываться стыдно. А Ваську, я говорю, тетка заказала, сто пудов – она. И… если надо, я и на суде повторю. Ведь должно же быть по справедливости…
Милая улыбка, ядовитая красота… белые волосы и черные глаза, яд кураре в сахарной глазури. В кого она такая? Или Руслан слишком старый стал, не понимает чего-то? Анечка, ободренная молчанием, поднялась, подошла, присела рядышком и нежно прошептала:
– А хотите, я вообще все, что надо, скажу? Свидетелем буду… вам же нужно раскрывать преступления?
– Нужно, – от нее пахло кокосовым молоком и ванилью, к горлу подкатил комок тошноты. Убраться из этой квартиры, и побыстрее.
– Вот и хорошо, – теплая ладошка легла на руку. – Я вам помогу. А для начала давайте с вами познакомимся? Как вас зовут?
Не то чтобы я следовал совету Харыгина, скорее само место службы да и общество неуравновешенного, легко впадающего в ярость Никиты предполагало некоторую осторожность. Вообще жизнь моя окончательно раскололась на две половины, одна из которых, почитаемая мною за светлую, проходила в двух комнатах дома на улице Ленинской, бывшей – Кузнечной, а другая – в двухэтажном здании, где разместился полпред Озерцов. Обе эти жизни были в равной степени болезненны и мучительны, но изменить что-либо было выше моих сил.
Я пытался заговаривать с Оксаной, объяснять что-то насчет разности миров, восприятий и положения, убеждая ее, что иметь со мной связь в данный момент по меньшей мере неблагоразумно, по большей же – опасно. Оксана не удостаивала меня ответом, Никита же, стоило заговорить о том, что ему следовало бы подыскать другого секретаря, рассмеялся.
– Другого? А на кой мне другой, когда ты управляешься? – Он закинул ноги на стол. – Или противно руки пачкать?
