– Господин Ористов – ваш друг? – «догадался» Руслан. – Близкий?
– Близкий.
Надо же, и ни слова неправды.
– Скажите, а все это – что?
– Увлечение.
– А… И давно он увлекается?
– Давно, – я нарочно отвечаю вот так, кратко, хотя могла бы рассказать, что историей Костик увлекался всегда, пожалуй, это единственное постоянное увлечение, девушки-юноши менялись, приходили и уходили, новые привязанности и до отвращения знакомый финал с разговором за гранью откровенности, чашкой кофе и сигаретами. И привычная тишина квартиры-музея. Но эти детали не имеют ровным счетом никакого отношения к милиции. Зачем он сюда пришел?
И зачем я его впустила?
– Вам, наверное, лучше прийти завтра. Или послезавтра, – сохраняя остатки вежливости, улыбаюсь.
– Как себя чувствует ваш племянник? – Руслан тоже вежлив, но уходить не собирается.
– Спасибо, здоров.
– И надолго он сюда?
– Теперь, наверное, навсегда. – Удивительное дело, я только сейчас сказала это вслух и только сейчас поняла, что Данила и в самом деле приехал навсегда. Не день-два, не неделя, не год: навсегда – это гораздо дольше. Каждый день, возвращаясь домой, я буду видеть его. Разговаривать, когда нет желания говорить, выслушивать очередные просьбы и требования, мириться с присутствием подружки, сначала одной, потом другой… а дальше что? Свадьба и дети? Счастливая старость?
Скулы сводит от безысходности. Не мое это, совершенно не мое.
– Случилось что-то? Или вы просто решили, что в Москве ему будет лучше? – любопытный, наглый, раздражающий. И в то же время терплю. И не просто терплю, но зачем-то рассказываю, без слез, без эмоций, сама удивляясь неестественному спокойствию, как и тому, что вообще вываливаю собственные беды перед совершенно посторонним человеком.
А Руслан слушал. Все-таки присел на кресло, подпер подбородок кулаком и слушал. А дослушав, задал один вопрос:
– Вы уверены, что авария, в которой погибла ваша сестра, случайность?
Данила
– Случайностей быть не должно, – решительно заявила Гейни. Сегодня на ней теткин шелковый халат, сине-зеленый, переливчатый и скользкий. Во всяком случае, прикасаться к нему неприятно, а Гейни нравится. А то, что нравится Гейни, сойдет и для Данилы. Хотя все равно лучше бы она, как раньше, в джинсах сидела или в шортах, а то в халате этом какая-то чужая совсем.
– Вот слушай, что мы будем делать. Для начала нужно поговорить, чтоб я с тобой в одну школу пошла, мне в одиннадцатом классе перевестись сложнее будет, ну для нее это не проблема, подмажет кого надо.
Руки Гейни в сине-зеленых шелковых складках казались совсем тонкими, хрупкими и бледными, будто на стекле рисованными. Когда-то Данила любил рисовать, но потом бросил – несерьезно как-то, а вот теперь вдруг захотелось. Именно на стекле, чтобы краски полупрозрачные, нежные-нежные, и линии тонкие, перетекают друг в друга, свиваются, сплетаются узорами. Лицо и шея, светлые локоны и темная ткань, пальцы, касающиеся белого фарфора теткиной чашки…
О какой фигне он думает-то? Догадайся Гейни о его мыслях, долго бы смеялась, а потом окончательно решила бы, будто Данила – полный псих.
А он не псих, просто рисовать когда-то любил, и теперь вот захотелось. Ничего, перехочется.
– Дальше было бы вообще классно, если б она тут пожить позволила, а что, я ведь не за просто так, я ведь и убираться помогаю, и готовить могу. Хата же большая, не чета твоей, – Гейни кончиком ногтя поскребла нос. – Конечно, она против будет, вот увидишь, придумает что-нибудь, чтоб меня выставить, но если в одном городе, то как-нибудь не потеряемся. Или ты уже присмотрел какую мымру?
– Какую?
– Откуда я знаю, какую, – Гейни сморщила носик. – Какую-нибудь, из московских, образованных, с силиконовым выменем и губами.
– Прекрати.
Гейни только фыркнула и, поправив разъехавшиеся было полы халата, продолжила:
– В общем, если уломаешь тетку, будет супер, а не уломаешь, то как-нибудь перекантуемся. Нам бы года два продержаться, чуть больше, чтоб тебе восемнадцать стукнуло.
– И что потом? – тихо поинтересовался Данила. На самом деле узнавать, что будет потом, после его восемнадцатилетия, было страшновато, во-первых, кое о чем он уже догадывался, во-вторых, понятия не имел, как возразить, да и стоит ли возражать.
Гейни умная.
– Потом – суп с котом, – строго сказала она. – Еще долго до «потом», но ты, надеюсь, не слабак, продержишься?
– Продержусь, – пообещал Данила, хотя не очень представлял себе, как станет держаться. Главное, чтоб Гейни была рядом.
– Кстати, я тут такое нашла… нет, ну чего уставился, только не ной, что это нехорошо. Нужно знать, с кем живешь, а тетка твоя – змеища еще та. И вообще я думала, а вдруг по делу найду, помнишь, про мамку твою говорили? Ну мало ли, а вдруг свезло бы.
Гейни врала. Данила сам не знал, откуда взялось это понимание, но она врала, поэтому и говорила быстро, торопливо, словно спешила за нагромождением слов спрятать правду.
– Ты, главное, ей не говори, потому что тогда точно погонит, скажет, что я воровка, а я не крала, я просто посмотрела, ну любопытно же, не каждый день такое увидишь.
– Что увидишь? – еще немного, и он окончательно запутается. Ясно, что Гейни шарила по теткиным вещам. Честное слово, лишь бы та не обнаружила, а то орать станет или опять, в ванной закрывшись, плакать – неизвестно еще, что хуже.
– Пойдем, покажу. Вообще, это все в кладовке, ну та, крайняя комната, в которой никто не живет. А раз там сгрузила, значит, без надобности. Ну если что-то важное, тогда прячут, а не оставляют в ящике… – Гейни соскользнула со стула и, зацепившись за сине-зеленый шелк, растянулась на полу. – Твою мать! Руку дай!
Данила помог подняться, от халата и Гейни пахло чем-то сладким и приятным, и всякое желание идти в комнату-кладовку пропало, да и не было его, желания, как-то все-таки нехорошо это – в чужих вещах копаться.
– Ну, лапы убери, озабоченный! – Гейни, прикусив губу, поправила наряд. Больно ей, наверное, а в глазах ни слезинки, это потому, что Гейни – сильная, а Данила наоборот. О деле не думает, о будущем не думает, и планы совместные кажутся глупыми до невозможности.
Комната, отведенная под кладовую, и в самом деле была маленькой, вполовину меньше Даниловой, но с окнами. Сквозь прикрытые желтыми шторами стекла внутрь проникал свет, слабый, разбавленный, дрожащий. Выцветшие обои, видно, старые, сохранившиеся от той квартиры, которая была до перепланировки, и мебель, покрытая тонким слоем пыли – все же и здесь иногда убирались, – придавали помещению вид и вовсе нежилой. А разномастные коробки – от широких разноцветных из-под конфет до серых, картонных, с остатками скотча, из-под техники – окончательно выводили помещение в ранг нежилых. Кладовая и есть, с чего бы это Гейни сюда полезла? Вот Данила сколько живет, лишь в самый первый день заглянул, увидел эти горы хлама – и все.
