– Значит, вы – святой отец? А почему святой? И кому отцом приходитесь? – поинтересовался Никита. – И отчего тут обосновались, а? Церкви-то нету?
– А нужна? – Отец Сергий подкинул в костер поленце, из тех, что вчера пилили. И снова возникла мысль, что неправильно это – церковь жечь, рушить, пилить на дрова и жечь. – Что важнее, дом или в нем живущий? Здание возведенное либо Тот, Кто возводил его?
– Или тот, кто им пользуется, – оборвал начавшуюся проповедь Никита. – Красивые слова, за которыми ничего не стоит. Ты вот лучше скажи, почему одни живут, а другие умирают? Кто делает выбор?
– Господь.
– Неужели? – В руке Озерцова внезапно появился револьвер, мой револьвер, которому полагалось спокойно лежать в ящике стола. – Господь? Всего лишь некто незримый и вездесущий решает судьбу каждого человека? И твою?
– И мою, – отец Сергий неотрывно смотрел на оружие. – Все в руках Его.
– Проверим? – Никита крутанул барабан. – Одна пуля, один круг, по одной попытке на каждого…
– Это грех.
– Это способ проверить, нужен ли ты Богу. Или боишься? – Озерцов не собирался отступать, я же не вмешивался. Непостижимым образом это несуразное и даже в некоторой мере оскорбительное по сути своей предложение показалось мне логичным.
– Если все в руках Его, если ты нужен, то Он не позволит тебе умереть… если милосерден, как утверждают, то простит грех. Так с чего бы не попробовать?
Отец Сергий молчал. А небо вдруг потемнело, набрякло влагой, которая, просачиваясь сквозь мокрую вату облаков, срывалась вниз мелкими частыми каплями октябрьского дождя. Огонь шипел, раздраженно и обиженно, огонь отползал, норовил спрятаться под поленьями да зарыться в толстую серую шубу углей.
– Скорее надо бы. Неохота тут мокнуть, – Никита поежился и, снова крутанув барабан, приставил револьвер к виску. – Сергей Аполлоныч, если что… спасибо тебе.
Щелчок. Нервная Никитина улыбка да ледяные пальцы, которые крепко вцепились в рукоять револьвера. Ну вот, моя очередь, привычно все, ни волнения, ни страха, только капли дождя холодом касаются лица, очищают.
Осечка.
Опять. И нет ни удивления, ни радости. Протягиваю револьвер отцу Сергию.
– Вы безумны, – он принимает оружие. – Оба безумны. Я не стану делать этого!
– Станешь, – отвечает Озерцов. – Пусть все по справедливости… по решению Божию… по судьбе. – Теперь в руках Никиты «наган», его собственный, дуло смотрит аккурат в лоб отцу Сергию, а выражение лица таково, что не остается сомнений – выстрелит. Всенепременно выстрелит.
– Давай, считаю до трех… либо сам, либо я. Только тут не револьвер, один выстрел – одна пуля. И не промахнусь. – Никита скалится улыбкой, слизывает с губ дождевую воду. – Раз…
– Нельзя так… не по-людски, – отец Сергий приставил револьвер к виску.
– Два…
– Грех это…
– Три…
Выстрел грянул, заглушив и шелест дождя, и шипение почти залитого водою костра, и прочие мелкие незначительные звуки.
– Вот Господь и решил, – Озерцов подошел к телу священника, наклонился, забрал оружие и, понюхав, скривился. – Все по чести было, Сергей Аполлоныч, одна пуля из семи… на, забери и прости, что без спросу…
Револьвер вонял сгоревшим порохом.
– Похоронить надо будет, а то нехорошо как-то, – Никита, присев на корточки, закрыл мертвецу глаза и, чуть подумав, прикрыл длинными волосами дыру в виске. – А я думал, что мой черед… не угадал. Пусть с миром покоится. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.
– Аминь, – я вяло удивился, что Никите известны слова молитвы. Револьвер непривычной уже тяжестью оттягивал карман, а усиливающийся с каждою минутой дождь смывал остатки эмоций.
Было ли мне жаль отца Сергия? Пожалуй, что нет.
Кажется, я потерял умение испытывать жалость. Кажется, я скоро стану таким, как Никита… безразличным.
Я ошибался. Я стал не таким. Я стал хуже.
Яна
Мне пришлось рассказать, утром, точнее, ближе к полудню – Данила спал долго, а разбудить я не решалась, тянула время, раскладывая разбросанные вещи. Неумело получалось, некрасиво, поотвыкла я как-то от домашнего хозяйства.
А потом Данила проснулся, и я рассказала ему про Гейни.
Быть тактичной не получилось, быть сочувствующей – тоже, оставалось просто быть такой, как есть. Зеркало молча играло отражениями, моим и Данилы. И квартиры. Сложный рисунок светотени на полу, сложный рисунок черных пятен на обоях, сложный рисунок Даниловых эмоций на его лице. Ребенок, который ничего не умеет скрывать.
– Это из-за тебя! – его голос разнесся по квартире, заполняя пустоту, больно ударил по ушам. Заткнуть бы их, чтоб не слышать.
– Это из-за тебя!
Он сделал первый шаг. Потом еще один.
– Я тебя ненавижу, слышишь? – Данила наступал, я отступала. Не ребенок, с меня ростом. Сильнее, гораздо сильнее. Широкие запястья, широкие ладони, пальцы длинные. Не о том думаю, совсем не о том. Данила зол, но не настолько же, чтобы…
– Ты – стерва, богатая, зажравшаяся сука!
Красные пятна на его щеках, будто румянами мазнули… какая чушь в голову лезет.
– Тебя убить надо, – он уже не орет, и это внезапное спокойствие внушает настоящий ужас. А отступать некуда, за спиной холодная скользкая поверхность. Зеркало.
Я хочу туда, в зазеркалье, спрятаться, можно и навсегда. Данила близко… сказать, попросить успокоиться, наорать… что-нибудь сделать, а меня точно парализовало, даже пальцем шевельнуть не в состоянии.
– Ты… ты… – он силился что-то сказать. Чужое лицо, искаженное, испорченное, звериное… не хочу видеть. Закрываю глаза. Все равно. Теперь совершенно точно все равно, что со мною случится. Время тянется, вдох-выдох и несколько ударов сердца.
– Ненавижу! – он выдохнул это слово мне в лицо. И в следующую секунду оглушительный звон стер и звуки и слова… дождь осколков.
Больно.
Мы сидели в кухонной зоне. Молча, стараясь не встречаться друг с другом взглядами. Перемирие? Вынужденное, оплаченное разбитым зеркалом – серебристо-стальная груда на полу – и кровью? Мне порезало щеку и шею, Даниле руку. Обработанные перекисью раны жгли, но не так сильно, как обида. За что он так? Почему?
Данила первым нарушил молчание:
– Это ты ее убила.
– Гейни? – Курить хочется настолько, что почти чувствую вкус сигаретного дыма. Лилово-смородиновый, слегка отдающий мятой. А Данила вместо ответа кивает. На щеке царапина, нужно обработать, но ведь не дастся. Теперь он меня ненавидит, раньше просто недолюбливал, теперь же ненавидит. Мысли прыгали, бессвязные и нелогичные. Костик сказал бы – женские.
