– Твою мать, повезло, – со странной веселостью произнес Олег Никитович. – В первый раз вижу, чтоб повезло. Но ничего, мы ведь только начали, правда? Давай повторим эксперимент.
– Повторим? Это ж нечестно! Ты говорил, ты… – Данила хотел закричать, но пересохшее со страху горло выдавало слабый сип.
– А ты поверил? В этом мире никому нельзя верить, Данька… никому и никогда.
Руслан
Никогда прежде он не оказывался в настолько сложной ситуации. И дело даже не в том, что дверь заперта, а ломать ее вроде как повода нет. С другой же стороны, можно, конечно, и без повода. Но, во-первых, дверь солидная, такую ударом ноги не вышибить, ну а во-вторых, малейший шум, и Гаврик, чертов сукин сын Гаврик, убьет мальчишку.
И если ничего не делать, он тоже убьет мальчишку.
А на окнах решетки… старый трюк с соседкой вряд ли пройдет, Гаврик – хитрая сволочь, не купится, но не стоять же, гадая, что ж происходит там, за запертою дверью.
Самого хозяина квартиры Руслан не узнал и пропустил бы, если б тот, завидев Руслана, не шарахнулся в сторону.
– В-вы? Уже? К-ко мне?
Он заикался и отступал вниз, ступенька за ступенькой. Рука на перилах дрожала, и воротник рубашки, вызывающе расстегнутой и некрасиво мятой, тоже дрожал.
– Я. К вам. – Руслан обрадовался. А тип почему-то сник.
– Судьба, значит. Бог так рассудил.
Бог? Да какая разница, Бог, дьявол, английские фэйри или толкиеновские эльфы послали сюда Ористова, главное, что у него есть ключи.
– Давайте, – Руслан протянул руку. И Константин Сергеевич тоже протянул. Руки. Обе. Будто под наручники.
Псих. Твою мать, еще один псих на Русланову голову.
– Ключи дай. От квартиры.
– Зачем? А… обыскивать будете, – он неловко шарил по карманам, и это выводило из себя. Нарочно, что ли? Наконец связка нашлась.
– Вот, это от верхнего замка. Это от нижнего. А мне что делать?
– Тут сиди.
Константин кивнул, присел было на ступеньку, потом поднялся и вежливо шепотом спросил:
– А можно я не тут? Можно во дворе? На воздухе?
Можно. Все что угодно можно, лишь бы не мешал. Дверь была заперта на один замок, верхний, два поворота ключа, легкое нажатие на ручку, и она открылась, к счастью бесшумно. Руслан немного постоял на пороге, привыкая к сумраку внутри квартиры. Вспомнить, нужно вспомнить, где и что стояло. Справа, кажется, стойка для обуви – не задеть бы ненароком. А слева подставка для зонтиков… вот она, черный силуэт на фоне серой стены. И снова дверь и узкая полоса света, какого-то робкого, хрупкого, полустертого темнотой.
– Повторим? Это ж нечестно! Ты говорил, ты… – ломкий голос, злой, обиженный.
– А ты поверил? В этом мире никому нельзя верить, Данька… никому и никогда.
Это точно, никому и никогда. Разве что собакам, но уж точно не людям. Руслан толкнул дверь и громко, сколько хватило глотки, рявкнул:
– Стоять! Оружие на пол!
– А, командир, ты, что ли? А орешь чего? – Гаврик улыбался, широко и радостно, а Гавриков пистолет упирался в бритый мальчишкин затылок. – Не надо орать, лучше давай по-дружески проблему решим. А про оружие ты верно сказал, давай на пол, не то разговору не получится. Обидно будет, если разговору не получится, правда?
Твою ж мать! Ну что за день сегодня такой? Руслан, нагнувшись, положил пистолет.
– Итак, Сергей Аполлонович, будьте добры, расскажите о той подрывной деятельности, которую вели, хитростью внедрившись в ряды ОГПУ? – Фильский, присев на край стола, протирал носовым платком стекла очков.
Допрос этот длился четвертый час кряду, признаться, поначалу я решил, будто возникло недоразумение, все ж таки биография моя не совсем вписывалась в нынешние каноны, ни рабочее-крестьянским происхождением, ни участием в революции либо гражданской войне в рядах Красной армии я похвастать не мог. Однако же надеялся, что годы безупречной службы станут достаточным подтверждением моей лояльности.
– То есть вы утверждаете, что работать здесь не желали? – Фильский прищурился. – Тогда почему не отказались? И почему не желали? Вы не были согласны с политикой, которую провозгласило государство и товарищ Сталин?
Я отвечал, по третьему или по четвертому кругу… я пытался объяснить, уже понимая, что никакой ошибки не было, что Никита попросту отдал меня в качестве откупной жертвы, сохраняя собственную шкуру.
– Как вы объясните следующие факты, – Фильский зашуршал бумагами. – Вот, к примеру, службу в госпитале, где, по показаниям свидетелей, имели тесные дружеские отношения с Харыгиным Федором Николаевичем, впоследствии осужденным за многочисленные преступления против Советской власти и народа? И смерть товарища Озерцовой Оксаны Евгеньевны фактически сразу после свадьбы с Озерцовым Никитой Александровичем?
– Малярия…
– Или отравление? С целью вывести товарища Озерцова из душевного равновесия? И, быть может, именно по причине личной трагедии он манкировал служебными обязанностями, в результате чего заговор сотрудников госпиталя был раскрыт намного позже, чем это могло бы быть? А ваша беседа с Харыгиным? А ваше странное желание присутствовать при расстреле, чего, по словам тех же свидетелей, вы всегда избегали? А ваши тесные отношения с известным мошенником, выдававшим себя за служителя церкви? И смерть его от вашего же оружия? Тоже случайность?! Или вы надеялись использовать его в качестве орудия, смущающего умы простого народа дурманом веры, но не поделили прибыль?
– Какую прибыль?! – я кричал, поскольку не мог более выносить этот бред. Фильский, закурив – господи, до чего же курить-то хочется… и пить… и в туалет… – произнес:
– А вот вы, Сергей Аполлонович, сейчас и расскажете мне, какую прибыль вы не поделили. И почему урожденный дворянин, белая кость, голубая кровь… офицер армии Его Императорского Величества… кавалер ордена Георгия третьей степени стал работать в ОГПУ.
Сигаретный дым плыл вверх, сворачиваясь кольцами. На петлю похоже, на ту, что затягивается вокруг моей шеи…
– Ну, Сергей Аполлонович, с вашим-то опытом следует понимать, что рано или поздно, но признание я выбью. Лучше расскажите все сами.
Я рассказал, точнее, рассказывал, вытягивая из памяти детали, которые хоть как-то могли убедить в моей правдивости. Я делал это не из страха, скорее рассказ мой больше походил на исповедь.
Священника бы еще другого.
И в качестве прощения – мой револьвер, на этот раз я бы выиграл в американку…
Дознание продолжалось неделю или больше. А может, и меньше, время смеялось надо мной, то слипаясь в короткие мгновенья сна и отсутствия боли, то растягиваясь на долгие часы допросов.
