Невестка, с лавки поднявшись, подушки поправила, перину натянула до самого подбородка. И сразу стало совсем уж невыносимо, легка перина, а на грудь камнем могильным легла… крестом…
На груди крест, под рубахою, успокаивает привычно… держит в жизни этой, не дает уйти, только на этот раз не теплом от него, а холодом могильным, спасительным… скорей бы.
– Отвару принесть? – опять зевнув, спросила невестка и, не дождавшись ответа, ушла. Тяжко ступала, половицы проседали, скрипели под ногами, да толстая коса качалась из стороны в сторону.
Отвар пах ромашкой и липовым цветом, как Синичка… сколько лет минуло? И не сосчитать уже, а ведь гляди ж ты, все вспоминается. Глаза ее, синие да яркие, совсем как у сына Матвеева… редко сюда сын заходит, брезгует больным иль опасается хворь неведомую подхватить, небось донесли, рассказали про проклятье, ведьмаком наложенное. Откуда только прознали, черти…
– Пей, батюшко, – строго велела невестка. – И простоквашу тож.
Он пьет, через силу пьет, хотя не поможет отвар, да и простокваша выйдет горлом, а невестка потом станет хмуриться недовольно да на девок дворовых кричать, что барину худую еду подсовывают. Не в еде дело, в болезни этой невиданной.
Прости, Господи, за прегрешения былые, прибери раба своего, Матвея, в Царствие Небесное, избави от мучений.
И невестка молитву бормочет, старательно проговаривает слова, навроде шепотом, но все одно слышно. Надоела. Хоть бы ушла… а нет, уйдет, и страшно станет, одиноко. Тело неподъемное будет испариною томиться, лихорадкою гореть, вонью твари гниющей исходить, а никого рядом нету.
Синичку бы… до чего ж руки ласковые у нее были. И сама вся нежная, тонкокостная, слабая… не уберег ее Матвей. Да и не берег, право слово, так, побаловался да продать думал, а она сына принесла. И померла.
Хорошо, Матвей дитя признал, как наперед чуял, что другими Господь не порадует. Имя дал, в вере истинной вырастил, в слове Божьем, а о матери не рассказывал. А может, и зря, что не рассказал, и без Матвея охотники сыскались, переврали все, перекрутили. Вот и вышло, что вроде и своя кровиночка, а не родной, дичится батьки, не заходит… одного помирать кинул.
Тяжко, тяжко-то как… и воздух огнем, жжет чрево изнутри, крутит… скорей бы отпустило… сколько дней еще осталось?
А как стемнело да окна ставнями позакрывали, Николай пришел, жене кивнул на дверь. Та и рада уйти, прискучило бабе целый день при хвором-то.
– Крест отдай, – Николай не стал присаживаться. И здоровья не пожелал, он вообще старался в сторону глядеть, понятно, силу почуял. В иное время Матвей улыбнулся бы – верно люди говорят, что яблочко от яблони недалеко падает. В отца пошел Николай, глаза Синичкины, а стать его, Матвеина, и характер тож. Крутой, лютый, беспощадный, оно так и надо, оно так и жить легче.
– Здраве будь, сынок, – говорить было тяжко и душно.
– Крест верни, – повторил Николай и добавил, точно устыдившись: – Материн он.
– Мой. Крест. И судьба… заберешь – твоею будет… жизнь долгая… от напастей сбережет… ото всех сбережет… на смерть… – Матвей не договорил-таки, закашлялся, захлебнулся словами и жгучим воздухом. И почти не удивился, когда Николай, откинув перину, сам снял Мертвый Крест. Нетерпеливый. И до чего похож на самого Матвея в молодости.
Без креста стало жарко, душно, как в натопленной, наполненной доверху паром бане. Вдохнуть нельзя… нельзя вдохнуть… никак нельзя…
Тихо скрипнула, затворяясь, дверь. Темно здесь.
И пусто.
