Круглое пятно света скользнуло по грязному полу, по плоскому ящику, в котором хранили старую обувь, по резиновым сапогам, почему-то в ящик не попавшим, по облезлой стене и меловой дорожке обвалившейся известки. По следам – оказывается, в тот раз натоптали. Вот эти, крупные, Семеновы, а рядом, которые поменьше, зато со сложным узором – Венькины, а вон те, полустертые, и те, которые с копытцами каблуков, стало быть, ребятам принадлежат.
Больше в сенях не было ничего интересного, впрочем, как и в комнате. Старая мебель, покрытая слоем пыли, тяжелой, влажноватой, как и все в доме, прикипевшей к дереву. Пустые горшки на подоконнике, трюмо в углу и перечеркнутое трещиной зеркало, низкий диван, швейная машинка с черным колесом, шкаф, дорожка и меловые следы на полу. Беспорядок.
Та же заброшенность в других двух комнатушках – одна совсем крохотная, слепая да ко всему с перегоревшей лампочкой, вторая чуть побольше, с узким, точно бойница, окошком и широкой кроватью, на сетке которой валялся матрац. Семен попытался его поднять, но матрац, затрещав, разъехался пополам, выдохнув облачко едкой вонючей пыли. А следом откуда-то из глубины дома раздался знакомый веселый голос:
– Эй… есть тут кто? Ау! Выходи!
Жукова Семен нашел в большой комнате, тот, оседлав стул и положив руки на спинку, раскачивался, на что стул отзывался долгим раздраженным скрипом.
– Я так и подумал, что это ты. Привет. – Жуков дружелюбно протянул руку, потом почесал нос и, оглушительно чихнув, пробурчал: – Ну и грязища! Тут что, и вправду кто-то жил?
– Что ты здесь делаешь?
– Ну… – Жуков опять чихнул, мотнул головой, потрогал пальцами переносицу, вдохнул-выдохнул и, удовлетворенно хмыкнув, произнес: – Так. Любопытствую.
На любопытствующего он походил мало, точнее, совсем не походил. И вообще нечего на месте преступления любопытствовать, особенно таким вот наглым, даже нахальным типам, для которых ничего святого нету. Да и странно, что это ему в доме понадобилось, именно в этом доме и именно тогда, когда Семен решился его осмотреть.
– Да ладно тебе, не хмурься, я вообще по делу. – Жуков поднялся, как-то неловко покачнулся, едва не упав, и тут же снова сел. – Извини, что-то опять неладно… будь оно неладно. А вообще странно это, правда, когда вдруг из ладно неладно становится?
Семен ни черта не понял.
– Я это, заговорился, наверное. Вообще хорошо, что ты тут, я звонить хотел, а тут такое совпадение.
– Ты в доме-то что делаешь?
– Клад ищу. – Жуков потер переносицу раскрытой ладонью. – Вот не поверишь, всю жизнь мечтал клад найти, а тут он, можно сказать, без присмотру… дай, думаю, схожу, хоть на дом погляжу… пришел, а дверь-то и открыта.
– И ты заглянул.
– Ну, а чего? Стоять, что ли? Там вообще-то жарко. А тут ничего, прохладненько, если б не пылища, то вообще в кайф было бы. Я пыль не люблю, я от нее чихать начинаю. – И в подтверждение слов Жуков опять чихнул, звонко так, заразительно, у Семена у самого в носу засвербело.
– Так, значит, золото искать пришел?
– Ага, бабкою-покойницей спрятанное. Да не смотри ты так, местные же говорят…
– Местные говорят, что покойница ведьмой была. И бабка ее тоже. И мать. Не боишься?
– Не-а. Ведьмы – они тоже женщины, а с женщинами я как-нибудь договорюсь. Я обаятельный, – он улыбнулся и сделался похожим на одного артиста, который Машке нравился. Семену, так наоборот, потому как артист был слащавым и пел всякую хренотень. Жуков же… Жукова гнать отсюда надо в шею. И припугнуть хорошенько, а то ведь и вправду дури хватит пол ломать или там печку. Тот, точно заглянув в Семеновы мысли, тихо и серьезно сказал:
– Ты не думай, я не совсем псих, у меня любопытствовать причины имеются… давай я тебе расскажу, а ты потом сам подумаешь, насколько на бред похоже. Может, и похоже, конечно, я понимаю, по первому разу самому бредом показалось, но… Черт, только вот не знаю, с чего начать-то… – Он мотнул головой и, невнятно хрюкнув, зажал нос ладонью. – Вот с этого и начну, – голос Жукова звучал глухо, а сквозь пальцы просачивались ярко-красные, нарядные капли крови, которые, срываясь вниз, россыпью звездочек оседали на светлой ткани.
«Мы уезжаем. Так сказал отец и еще добавил, что оставаться в этой стране безумие. Люда подхватила новое слово, бегала по дому, кричала, довела до мигрени своим непослушанием. И сестра недовольна, говорит, что я плохо воспитываю дочь. Знала бы она, что мне на нее и смотреть-то не хочется. Убеждаю себя, что нельзя так, что я должна любить ее, а не выходит, будто проклял кто. Н.Б.».
Марта
Когда я проснулась, Никита уже ушел. Аккуратно сложенный плед, придавленный двумя подушечками, и записка: «Сходи погуляй. Буду к обеду». Стало немного обидно, как будто меня снова бросили. Хотя, конечно, чушь, кто меня бросит? Никто. Сейчас все наоборот, сейчас я бросаю… я ведь стерва. Нет, не так.
Я – не стерва, я – совершенство. Идеал.
С этой мыслью и гуляла. По территории, догуляв до прикрытых ворот, свернула на другую дорожку, которая сначала шла вдоль забора, а потом вильнула в заросли малинника, неухоженного, разросшегося, растянувшегося по земле плетьми молодых веток. Малинник щетинился колючками и цветами, привлекая внимание гудящих пчел, и лезть в него как-то расхотелось, поэтому я и вернулась домой, правда, сразу же пожалела. В тишине и сумраке, который якобы должен был оказывать благое воздействие на мою нервную систему, в голову лезли совершенно не благостные мысли. К примеру, хотелось бы знать, где сейчас бродит Жуков. Без него скучно, да и, вспоминая вчерашний эпизод, беспокоилась я: пусть и случайный знакомый, пусть ничего нас и не связывает, но все же… Еще стоило признаться себе – ревную. Да, именно ревную к рыжей-веселой-легкой-молодой Танечке. К хвостикам, пластиковым браслетикам, зеленым глазам и наивному взгляду…
За обедом Жуков не появился, хотя я, проклиная себя за слабость, честно отсидела в столовой полтора часа, расковыривая на крошки котлету, потом булку, потом снова котлету… лепестки подвядших бархатцев и случайно затесавшуюся в букет ромашку. И рыжей за обедом не было. Это совпадение, быть может, совершенно случайное, вызвало приступ глухой злости.
Я тут жду, а он… а они гуляют где-то.
К жуковскому домику я отправилась просто так, убеждая себя, что всего-навсего хочу убедиться, что он здоров. Глупейшая отговорка, и потому стыдно. Отчего-то заодно и Варька вспомнилась с ее благоверным. Господи, кажется, я начинаю ее понимать, и от этого совсем муторно. А Варьке позвонить надо бы, сегодня же вечером или завтра, но обязательно. Единственная подруга как-никак.
Вот и дом. Поднявшись по ступенькам, я постучала в дверь, потом еще раз – звук вышел глухим и, как почудилось, неслышным внутри. Кнопка звонка тут не предусмотрена, конечно, постояльцам нужен покой.
Я обошла вокруг домика, по широкой кайме цементной отмостки. Первое окно было забрано ставнями, второе тоже, а вот третье, выходящее на стену, приоткрыто. Стекла блестели на солнце, полупрозрачный тюль выглядывал наружу, а внутри комнаты… Первым моим желанием было постучать, привлечь внимание, но потом благородный порыв угас, слишком уж странно было происходящее.
