Я был человеком, я был слаб.
Выпускной-выпускной-выпускной. Последний путь и большая дорога, на которую вываливаются сонмища голодных до жизни и пьяных иллюзией всемогущества выпускников. Уже не школьники, уже взрослые, хотя и прежде-то они не считали себя детьми. Но выпускной – та граница, за которой «взрослость» почти официальна.
Что я помню? Молчаливое присутствие Тимура рядом, которое помогало мне держаться. Слезы старосты, перемежающиеся с писком по поводу поплывшей туши и съеденной помады. Толпы в девчачьем туалете, у единственного зеркала. Вальяжную директрису, которая прохаживалась по этажам, заглядывая в кабинеты, кивая головой – башня волос при этом умудрялась оставаться неподвижной. Помню классную. Помню родителей, чужих, празднично-нарядных, сбившихся в стадо, предводительствовал которому Степан Сергеич, директор местного гастронома, низкий, животастый, с соломенными усами и вздыбленным чубом.
– Выросли, как выросли! – умилительно приговаривал он басом, и супружница – высокая, костлявая в локтях и коленях – спешила согласиться, то и дело прикладывая к глазам белый платочек.
А директорские близняшки – Манечка в синем, Анечка в красном – отзывались дружным ревом. Вряд ли они и вправду испытывали такое уж горе от расставания со школой, просто принято было рыдать на выпускных.
Избыток чувств-с.
– Марат, вот ты где. – Йоля вынырнул из толпы, клещом вцепился и закричал: – Пашка, Юрка! Я нашел его!
Нашел, да глаза бы мои его не видели. Никого бы не видели, но глаза видели. Йолю в отцовском костюмчике, подогнанном тетей Цилей под худлявую Йолькину фигуру. Пашку с сигаретой – наглеет, знает, что батька в рейсе, а мамка не расскажет. Юрку с букетом потрепанных хризантем, который он собирался вручить классухе, но отчего-то не вручил.
– Я же говорил, что он придет! – Йоля светился счастьем. – Все, теперь мы тебя не отпустим. Марат, ты бы к нам зашел, мама и тебе рубашку постирала...
Мама – это тетя Циля. Представляю, как она стирала, ругаясь на своем, непонятном, сминая тонкую ткань корявыми пальцами, скручивая жгутом, чтобы, раскрутив, распять на вешалке.
Не хочу. Рубашку мне Стефа приготовила. И костюм. И туфли. Она ведь хотела пойти на выпускной, тоже бы стояла, поддакивала Степану Сергеичу да хлопала ресницами, сгоняя ненужные слезы. А я... я бы радовался, изо всех сил радовался празднику, чтобы доставить ей удовольствие.
– Пойдем, – тянет Йоля, и я покорно иду за ним. Какая разница, если Стефы нет? Кого ради притворяться?
Ради Танечки. Красавица. Юбка-солнышко едва прикрывает коленки, блуза белой пеной кружев, из которой вот-вот родится юная Венера, как у Боттичелли, но лучше, много лучше, потому как моя Венера – живая.
– Привет, мальчики. – Она целует воздух у щеки, касаясь жесткой лакированной прядкой губ.
Еле сдерживаюсь, чтобы не поймать, не сжать до хруста, ломая чуждую волосам ее форму. И я задыхаюсь в облаке ее духов, счастливый от подобной смерти.
– Мальчики, а вы на озеро ведь пойдете? Рассвет встречать? Пойдешь, Марат? – Берет за руки, заглядывает в глаза, и я вижу обещание, надежду. Ну конечно, она рассмотрела, наконец, Йолю и поняла, что он ей не нужен. Что никто не нужен, кроме меня.
Она не скажет прямо – постесняется. Она приличная девушка, а приличные девушки молчат о чувствах, но я-то сам догадаюсь. Я умный.
– Конечно, пойдем, – отвечает за меня Йоля и, оглянувшись, машет кому-то рукой. Оборачиваюсь и я: цветастой горой, с проблеском золотых жил-украшений средь родительской толпы возвышалась тетя Циля. Я ей кивнул, она, помедлив, ответила.
Я ей по-прежнему не нравился. Ну и плевать.
Выпускной вдруг обрел совершенно иной смысл.
Этот человек сидел на лавочке у дома, в некотором отдалении, но все равно было понятно, что интересна ему не лавочка, не стая отощавших весенних голубей, а именно дом. Он сидел вполоборота, сгорбившись, упершись локтями в колени и подперев квадратными кулаками квадратный же подбородок. Взгляд его был рассеян, и, пожалуй, человека можно было бы счесть пьяным, если и вовсе не наркоманом.
– Девушка, – окликнул человек Ирочку. – Девушка, а вы в доме живете?
– Работаю, – уточнила она, останавливаясь на безопасном расстоянии. Инстинкты молчали, не требуя ни бежать от незнакомца, ни проникаться к нему доверием.
А он меж тем поднялся – оказалось, что росту в нем метра под два – и представился:
– Никита. Блохов.
– Ирина. – Ирочка решила быть солидной. А еще осторожной, и именно из соображений осторожности отступила на шаг, тут же пожалев об этом: сзади, оказывается, была решетка водослива, в ячейках которой и застряли каблуки.
Вот же пакость!
И страшно. А вдруг он и вправду наркоман? Сейчас нападет, отберет сумочку или вообще сделает чего похуже. Он же мало того, что длинный, так еще и здоровый. Плечи куртку распирают, руки-грабли вдоль тела висят, кулаки если сожмет, то почти с Ирочкину голову будут.
– Не подходите! Я закричу! А в доме охрана!
– Ирина, не надо бояться, – сказал он так, что стало еще страшнее. – Я из милиции. Я... я поговорить с вами хочу.
И поскреб за ухом. Потом за вторым. Потом шею и раскрасневшееся, расчесанное запястье, пояснив:
– Это у меня нервное. Не заразно.
Наконец, каблуки удалось вытащить из чугунной ловушки. На твердом асфальте Ирочка почувствовала себя увереннее, и Блохов перестал казаться ужасным.
– А о чем говорить? Что-то случилось? – сказала, и голос дрогнул, потому что случилось, потому что после Лешкиных экзерсисов любая случайность уже не казалась случайной. И то дело, разве мог милиционер появиться возле дома случайно? Зачем? Дом – место дорогого спокойствия, купленного вместе с квадратными метрами, консьержкой и охраной, которой вроде бы и нет, но она точно есть.
– Ничего. Наверное. Просто поговорить. А давайте я вас кофе угощу? Или чаем. Или булочками. Тут недалеко кафе, в котором булочки вкусные, рядом с парком, знаете?
Ирочка нерешительно кивнула. Кажется, она знала. Кажется, это было то самое кафе, в которое ее притащил Лешка. Еще одна неслучайная случайность?
– Ну что, доволен? – Марат прилип к стеклу, пытаясь разглядеть Ирочкиного спутника. – Получил собаку на хвост.
– Откуда ты знаешь?
– Несет псарней. – Марат приподнял губу, демонстрируя зубы. Хорошие зубы, белые, совсем человечьи с виду.
– Ты отсюда не можешь чувствовать запах.
– Это ты не можешь. А я вполне. И знаешь, что? Она тебя сдаст. Слышишь ты, мямля? Она тебя сдаст этому менту. – Марат прошелся вдоль окна, прижимая пальцы к стеклу. На прозрачной его поверхности остались линии-шрамы. – Вот прямо сейчас она сидит и рассказывает о том, до чего же ты странный тип. А менты странных любят...
