Рука Антуана, испещренная шрамами, дрожала, дрожала и плеть в ней, касаясь окровавленными хвостами грязного пола, дрожали губы, запирая стоны. Дрожали слезы в глазах, скрывая покорность.
– Уйди, – повторил я, снова вставая между отцом и братом. – Господь милосерден. Господь не может желать от него подобного.
– Откуда тебе, нечестивому, ведомо, чего может желать Господь? И сказано, что будет человек влачить жизнь земную в муках, и только страданиями искупит грех первородный и иные грехи! Ты же, слабовольный, сам сгинешь в геенне огненной, но и брата с собой утянешь. Ибо грешен он! Грешен!
Я не позволил ему прикоснуться к Антуану, ярость, каковую вызвали в сердце моем эти слова, захлестнула меня с головой, лишив всякого рассудка. Видимо, жила и во мне отцовская буйность нрава, дремала до поры, а теперь, пробудившись, заволокла очи безумием.
Вытолкав отца из дому, велев ему убираться, признаюсь, в словах, напрочь лишенных сыновней почтительности, я вернулся в дом, отобрал у Антуана плеть – она оказалась ко всему и жесткой, с вплетенными в кожаные хвосты свинцовыми шариками, – кинул ее в камин.
– Сегодня же сожгу.
Он снова замкнулся, замолчал, севши на корточках у камина, растерянный и несчастный, желающий вернуть сие орудие пытки и неспособный преодолеть себя.
– Не надо, Антуан. – Я, присев рядом, осторожно обнял его. – Он дурное говорил. Ты ни в чем не виновен. Ты не можешь быть виновен так, чтобы терзать себя.
Он мотнул головой, глянул искоса, и слепленные мукой губы разомкнулись:
– Прости меня, Пьер. Я... он говорил, что я не должен приближаться к тебе, что ты невинен, точно дитя в Эдемском саду, а мы все... мы...
Антуан закрыл лицо окровавленными ладонями и зарыдал, громко, сотрясаясь всем своим израненным телом, в котором уже почти не осталось жизни.
Дитя. Да, я был подобен дитяти, заигравшемуся и капризному, ослепленному многими игрушками и не видящему ничего, что творится вокруг. Я был покорен, послушен, ибо сие позволяло мне освободиться от груза решений. Я позволял отцу думать за себя. Я был способен лишь жаловаться, и то, не смея произносить сии жалобы вслух.
Я был виноват.
Что мне стоило хотя бы раз прийти сюда? Самому протянуть руку Антуану, самому заговорить с ним? Увидеть. Узнать. Защитить. Нет, я не Каин, убивший Авеля. Я много, много хуже, и стыд за все эти годы снедал мое сердце.
И как знать, сделай я хоть что-нибудь тогда, может, и не случилось бы беды в Жеводане.
Говорят, что любой маньяк тайно желает, чтобы его остановили. Врут. Точнее, облекают свои желания в некое подобие закона.
Я не желаю быть пойманным, я не желаю, чтобы меня останавливали и уж тем паче запирали в клетку психиатрической больницы или камеры, выставляли зверем под прицелы камер и любопытных глаз, обкладывали флажками вопросов, фактов и собственного их, извращенного, любопытства.
Нет, я скорее умру...
Но я не умру. Зачем? Пока я здесь – принимайте, каков есть, прощения просить не стану, как и предупреждать об охоте. Как тут предупредишь, когда с каждым разом все чаще и чаще, ближе и ближе. Я могу предположить, что чувствовал мой предок, выводя на охоту Зверя. Оба предка. Один прикрывался религией, второй – слабостью, но на самом деле им нравилось убивать. Просто они не смогли себе признаться, что важна не вера или неверие, но будоражащий аромат крови.
Скажи, Красная Шапочка, что ж тебе дома-то не сидится? Почему бродишь по лесам, нарушаешь покой старого волка? Не знаешь сама? И я не знаю. Но мы встретились, девочка моя, и тебе не отделаться пирожками. Кто сказал, что волки любят тесто? Волки любят людей.
Я это знаю точно.
И Тимур знает, просто не решается принять. Тимур слабый, я сильный, но так уж вышло, что мы не можем друг без друга. Он без меня погибнет, не приспособленный к этой жизни, а я без него сдохну от одиночества.
Я не хочу одиночества. Я помню, каким оно было после смерти Стефы. И я люблю брата своего, а он любит меня. Мы всегда будем вместе.
Сегодня он запер двери. Все до одной, оставив открытой лишь неправильную комнату, в которой стоял позабытый, уже изрядно запылившийся стол.
– Мне нужно уйти, – сказал Тимур каким-то другим, глухим голосом. – Вечером вернусь. А ты займись работой. За что я тебе, в конце концов, плачу?
Это было обидно, словно он разом перечеркнул все, что было между ними. А было ли что-то, кроме очередной Ирочкиной фантазии?
Наверное, нет.
И она, сидя у окна, наблюдала за улицей, делала пометки в тетради – серые страницы, синий стержень, оставляющий вмятины, – и думала о ключе и двери.
Ирочка просто посмотрит. Заглянет и сразу назад. Что бы там ни было, она имеет право знать.
Убеждать себя получалось плохо. По коридору Ирочка кралась, сжимая в руке скользкий ключ и придумывая отговорку на случай возвращения Тимура. У двери долго мялась, прижималась к замочной скважине то ухом, то глазом, пытаясь угадать, что же там такое.
Тишина. Темнота. Пустота.
Замок капризничал, не желая принимать ключ-подделку, но после щелкнул – как-то очень уж громко. А ручка пошла вниз, пропуская.
Дерни за веревочку, дверь и откроется...
В комнате было пусто. Пусто-пусто-пусто. Шар из бумаги на нитке-проводе под потолком. Коврик на полу. Серый цемент, белая бумага. Зеркало с двумя трещинами: крест-накрест, точно кто-то взял и перечеркнул все отражения сразу.
Не надо сюда заходить.
Надо-надо-надо – глухое эхо сердечных ударов разносилось по телу. Толкало. Шаг и еще. Наклониться и поднять лист. Чистый почти, только в левом углу черный отпечаток пальца укрывает единственное слово: «Татьяна».
Оно же убегает на второй лист, обращаясь в «Танечку», и на третий, становясь «Танюшей». И на четвертый, и на пятый...
– Ты все-таки решилась? – тихий вопрос заставил вздрогнуть и выронить лист. Листы. Полетели, потянулись вдоль пола, рассыпаясь причудливыми узорами.
– Я... я просто... мне нужно было...
– Ну если нужно, – Тимур пожал плечами. – Тогда ладно. На самом деле здесь ничего нет.
Есть! Есть что-то, чего Ирочка не видит и не понимает. Запредельное, но реальное.
– Память, – подсказал он, подавая руку. – Память об одном очень близком и важном для меня человеке, которого я не сумел спасти. Пойдем, тебе здесь искать нечего.
– Мы учились вместе. – Тимур, кажется, не собирался упрекать ее за излишнее любопытство, наоборот, он выглядел довольным, словно Ирочка сделала что-то важное, хотя и сама не понимала, что именно.
Он сидел на полу, на серо-голубом ковре, расшитом арабской вязью, и рассказывал:
