Игорь слушал. Не хотел слушать, но продолжал. Выпить бы, коньяку… хотя бы даже с кокаином. В бокал на два пальца, и согреть в руке, вдохнуть тягучий аромат, обещающий тепло, которого больше не осталось в доме.
А Татьяна замолчала и сразу как-то осунулась, осела, расплылась аморфной массой серости, в которой всего-то два ярких пятна – румянец на щеках и синий бисер на запястье. Игорь отвел взгляд, неудобно быть свидетелем чужой слабости или болезни.
– Думаешь, я истеричка? – Тихий голос, робкий взгляд, и в глазах никакого блеска, сплошная муть, будто вода в старой луже. – Думаешь, раз сижу на коксе, то совсем нервы ни к черту? Да ты присмотрись, все тут рады, что старик окочурился, а если и сука твоя белобрысая, к которой ты клинья подбиваешь, следом на тот свет уйдет, вообще праздник устроят. Танцы на костях… весело будет, Игорек… даже не представляешь, насколько весело!
От Татьяны в кабинете остался запах, кисловато-сладкий, приторный и вместе с тем на удивление безликий. Игорь распахнул окно, чтобы проветрить кабинет, но запах не исчезал.
Вечер на дворе, бледно-лиловые сумерки и мягкая позолота заходящего солнца. Завтра снова будет день, жара и необходимость что-то делать, искать и находить совсем не то, что требовалось. У коньяка в бокале отчетливый привкус самогона, очередная подделка? Или просто он, Игорь Бехтерин, настолько разучился доверять кому-либо, что развилась паранойя?
Коньячная паранойя – забавно.
А Скорбящая Мадонна и вправду похожа на Ольгушку, особенно теперь, в сумерках, когда лицо ее слегка подправлено тенями, укрыты трещины в слое лака и нарисованные слезы. Зато заметна улыбка, растерянная и робкая. Одиночество? Страх?
Вторая тоже изменилась, не гнев, но понимание, и руки, омытые то ли огнем, то ли кровью, чисты…
Бред. Всего-навсего протяженный, вызванный усталостью, бред. Впрочем, Александра утверждает, что они всякий раз иные, но с нее станется. Еще одна сумасшедшая… хотя сейчас Игорь не взялся бы провести границу между сумасшествием и нормой, слишком уж неразделимы.
Как Мадонны. Белое и Черное. Две половины, два отражения…
Александра
Бехтерин пришел ко мне около полуночи, я не хотела впускать и даже пыталась прогнать, но… запуталась в сетях его слов, потерялась в его руках и растерялась, разозлилась и расстроилась. Три «р» на одну меня, злость ушла, захватив с собой расстройство, и осталась лишь растерянность.
И немного страха.
Руками уцепиться за шею, прильнуть, прижаться, пытаясь спрятаться в чужом тепле, быть может, украсть немного… мне ведь нужнее. Он уйдет, а я снова останусь одна. Не боюсь, я привыкла и притерпелась, научилась заменять людей вещами. Этакий своеобразный суррогат радости: сумочка – тень поцелуя, бязь и шелк – прикосновенья… аромат духов почти слова.
Легкое безумие самосозданного мира, гламурным блеском внешний слой и пустота под ним… сначала легкая тоска, бессонница, минуты на часах и безрадостный рассвет оплаченной кем-то жизни. Следом таблетки, немного искусственной радости, отголоском кокаиновых воспоминаний, и снова тоска, сильнее, темнее, глубже. Больше таблеток и больше тоски, и в конечном итоге стойкое желание уйти туда, где никто не найдет. Я не хотела умирать, просто спрятаться ото всех, от людей, которые, как мне казалось, меня не понимали, от вещей, от необходимости существовать в непонятном и неприятном мире.
Уйти не получилось, зато вышло понять собственную глупость и дать слово, что никогда больше…
– О чем задумалась? – поинтересовался Игорь.
– Да так… о жизни.
– Полезно. – В его улыбке печаль. Или мне чудится? Впрочем, неважно, пусть чудится, но зато это мгновение полузабытой свободы, той самой, что привлекла меня когда-то… без «дури» и лжи. Небо, дорога, руки раскрыть и навстречу ветру, ночь целовать.
Нельзя. Это только в фильмах миллионеры женятся на проститутках, пусть даже Игорь отнюдь не миллионер, а я не проститутка, но единственное, что может быть между нами – такой вот мирный разговор.
– Что будешь делать потом, когда все это закончится? – Вежливый интерес, его ладонь на моем запястье, хочется накрыть сверху и не отпускать.
Улыбаюсь и столь же вежливо отвечаю.
– Не знаю. Наверное, просто жить.
– Так, как раньше?
Внимательно-настороженный взгляд. Бехтерин ждет, ищет. Собирается сделать предложение? И снова вспышкою огня в висках боль. Ну почему все так… бестолково, что ли? Почему, прикрываясь любовью, можно творить любые подлости, за высокое чувство простится, а играя честно, рискуешь оказаться вне приличий?
– Так что же? – Бехтерин не собирается отпускать меня просто так. – Есть планы? Или быть может, подходящая кандидатура для замужества?
– Иди к черту! – Пытаюсь убежать, не получается, Бехтерин сжимает руку и тихо интересуется:
– Саш, ну ты же умная, почему тогда этот путь? Неужели другого не было?
– Умнее тебя. К счастью. Руку отпусти… будь так добр.
Холодный тон… как же долго я тренировалась говорить так, чтобы меня понимали, почему-то слова не имеют значения, никто не желает слушать содержанку… если спит с одним за деньги, то и другим можно, и плевать, что она против. Но вот подходящий тон, подходящий взгляд и все та же спасительная вежливость, лед на раскаленных нервах, обычно помогает. И на этот раз тоже. Игорь отступил. Ушел, негромко хлопнув дверью.
Ненавижу. Всех ненавижу… у Ольгушки есть лекарства, одна таблетка, и станет легче… или не к Ольгушке обратиться, а к Татьяне? Искусственное счастье, вечное паденье и черными крыльями асфальта дорога к звездам.
Ну уж нет. Хватит. Я сильная, я сама выберусь, я даже плакать не стану…
В моем сне оборванные лепестки ромашки, зеленые пятна на белой ткани и вышивкой слова о том, что лучше мучить цветы, чем людей. Я сгребаю лепестки в горсть, они же рассыпаются пылью. А пыль тонет в бокале, и знаю – если выпить, всего глоток, то станет легче.
Я не хочу легче, я жить хочу, и выживу, пускай всего-навсего во сне.
Полдень. Вежливый обед на открытом воздухе, и бабочка в Ольгушкиных волосах.
– Вы сегодня поразительно задумчивы. – Тетушка Берта обмахивается веером, тонкие пластины шелестят, и мне кажется, что вот-вот веер выскользнет из тетушкиных пальцев. – Что-то случилось?
– Ничего, спасибо. Голова немного болит.
– Главное, чтоб по ночам не болела, – Василий ухмыляется откровенно, нагло, впрочем, как всегда, а Ольгушка краснеет.
– А ты когда уезжать собираешься? – интересуется Евгения Романовна, на мгновение отвлекаясь от журнала. – По-моему, пора… загостилась ты, Александра. И сдается, не замечаешь, что твое присутствие в данном доме совершенно неуместно.
Молчание. Тетушка отворачивается, улыбка Василия становится еще шире, а Ольгушкины щеки пылают багрянцем.
