– Это ветер. – Жан попытался успокоить друга и себя заодно. К нему тоже приходили, друзья-соратники, просто знакомые, пытались сказать что-то очень важное. Но мертвые губы не издавали ни звука, и призраки отступали, освобождая место для новых. И Гюи де Шапп приходил. Улыбался, руками махал, а из глаза стрела торчала, тонкое древко, белое оперение, и три красных пятнышка. А Умбер со змеей явился, обвилась удавкой вокруг шеи и дразнилась, язычок раздвоенный то высунет, то спрячет, а красные, как солнце на закате, глаза глядели насмешливо. Де Вим сначала просыпался в холодном поту, пил вино, бродил до рассвета, прислушиваясь к невнятному бормотанию ветра, а потом ничего, привык, даже разговаривать с гостями начал. Странные выходили беседы: он говорит, а покойники только рот разевают. Нельзя им, видно, о рае рассказывать.
Епископ клялся, что все, кто в Крестовом походе голову сложит, попадут в рай, как же, сам папа Урбан II призывал к великому походу. И Жан верил. Верил из последних сил, тщетно пытаясь понять, отчего в глазах мертвых друзей застыла такая тоска, отчего никак не упокоятся мятежные души, не оставят в покое живых. А еще, вспомнил рыцарь, кровь на них. У кого совсем чуть-чуть, у того же Гюи только три пятна на стреле, а у некоторых вся одежда в крови. И руки…
—Тоже видел? – догадался де Фуанон. – Их многие видят, только молчат. Боятся. А нам с тобой бояться уже нечего. При Дорилее
[13]
выжили, Иерусалим взяли
[14]
, Хайфу, Арсур, Кесарию, Акру
[15]
… Да разве все упомнишь. Живы. Торчим посреди песков, чего ждем – непонятно. Да и старые мы, чтоб каких-то мертвяков боятся, живые, они пострашнее будут.
—Что им надо? – Ветер притих, точно прислушивался к беседе.
—Предупредить хотят.
—О чем?
– А ты разве не понял? – Рыцарь погладил любимый меч. И охота ему такую тяжесть таскать. Пришел тут, спать не дает. Волна раздражения накатила внезапно, но и схлынула быстро. Прав Одо, ой как прав, давно понял Жан, о чем же хотят предупредить мертвецы. Понял, только признаться боялся. Даже себе.
Не убий – шептали мертвые губы де Шаппа.
Не убий – шипела змея на шее воина.
Не убий – сказал Господь. Нигде. Никого. Никогда.
И, несмотря на цветистые обещания епископа и гарантию от Урбана II, небеса отказались принять души, отягощенные кровью.
—Дело у меня к тебе, – повторил де Фуанон, – дочка у меня…
—Говорил уже.
—Одна осталась. Жена-то моя при родах Господу душу отдала. Кровью изошла, жизнь подарив, а знаешь, где хоронить ее пришлось? За оградой кладбища! Чертовы святоши! Грязная она, видите ли
[16]
. Не положено ее на освященной земле хоронить. И небо ей тоже не положено, в ад душа попала, вот что они мне сказали! Знаешь, какая она у меня красивая была… Нежная, хрупкая, точно ангел. И добрая. Ее все любили. А они сказали: в ад… Причастить даже не позволили! Я ведь сюда поперся, чтобы для нее Царство Божие добыть, думал, знают попы, о чем говорят. А когда мертвяки приходить начали, понял – ни черта, прости меня Господи, они не знают. Только делить и умеют – этих, значит, в рай, а тех в ад! – Одо грохнул кулаком по столу. – Ничего, выходит, путного я не сделал, только в крови перемазался по самую макушку. А девочка моя одна росла, в монастырь отдал святым сестрам на попечение. Сейчас вот каждый день мучаюсь, как там она, не обижают ли.
Рыцарь замолчал, задумавшись о чем-то своем. Де Вим не стал отвлекать друга. Пускай думает. Время от времени каждому нужно время, чтобы подумать, жаль, что времени этого никогда не хватает.
—Кое-что я все-таки добыл. Завезешь ей.
—Не понимаю.
—В городе чума.
—Что?
—Чума. Проклятый ветер принес чуму. Пятеро уже умерли. Пока всего пятеро.
—Наши?
—А какая разница?
Действительно, никакой. Черная смерть соберет дань со всех. Ей наплевать, какому богу ты молишься, на каком языке разговариваешь, какого цвета твоя кожа, рыцарь ты или крестьянин, забредший в пустыню с надеждой на лучшую жизнь. Проклятие.
—Воды почти нет. Еды тоже. Годфрид, как корону надел, словно ослеп и оглох заодно. Слова ему поперек не скажи, король Иерусалима. Любимчиков наделил землями, а остальным, значит, ничего…
—Ненавидишь?
—Да! И его! И попов! Кому нужна эта война?
—А Гроб Господень?
—Стоял себе тысячу лет, и ничего, как видишь, с ним не случилось. Ему все равно, сарацины вокруг или христиане. И от чумы он нас не защитит, несмотря на всю святость. Нужно уезжать.
—Это похоже на побег!
—Бегут, – заметил де Фуанон, – с поля битвы. В бою же ни один смуглолицый не видел моей спины! Да и твоей тоже. Нам нечего стыдиться, против черной смерти мечи бесполезны.
—Мы давали клятву! – напомнил де Вим.
—Давали. Сражаться, а не дохнуть, как собаки. Ты обязан мне жизнью.
Жану показалось, что он ослышался. Но нет, рыцарь, презрев все законы чести и неписаные правила кодекса, напомнил о долге.
—Ты сделаешь то, о чем я тебя попрошу?
—Клянусь!
– Мне хватило бы и слова. Ты должен вернуться домой. Рассказать правду об этом месте, найти мою дочь. Позаботиться о ней. Нет, ничего не говори! Дослушай до конца. У меня есть камень, рубин, алый, как кровь, как сердце Иисуса. Я хотел подарить его храму, чтобы из золота крест выплавили, как символ нашей победы, а камень в центр… На этой войне храмы получили столько золота, что хватит на тысячу крестов, а дочь у меня одна. Пусть она выйдет замуж. Ты подыщешь ей хорошего мужа, такого, который не позволит похоронить ее за оградой кладбища, несмотря на всех святош, вместе взятых…
