– Он счел бы меня виноватой. И сделал бы больно. Понимаешь?
Но молчать тоже было невозможно. Тем более что Рыжий появлялся снова и снова. Всегда замирал в отдалении, но ожидание встречи, которая обязательно – в этом Бетти отчего-то не сомневалась – состоится, изматывало и порождало прежние страхи.
– Поэтому я рассказала Элизабет. Она ведь очень умная. Она все придумала.
И самое главное, что ее выдумки всегда срабатывали. Порой Бетти начинала думать, что это неспроста, что единственной ведьмой в Салеме была именно Элизабет Пэррис, но...
– Но какой у меня выбор? – спросила Бетти, склоняясь к самому уху пса. – Скажи, какой?
Зверь не ответил, только лениво хвостом махнул: человеческие проблемы были ему непонятны.
На этот раз Джо ждал темноты и прислушивался к бормотанию Хопкинса. А тот, как назло, не собирался засыпать, все ходил, ходил, говорил что-то связное и, наверное, умное, но неинтересное. Когда же терпение Джо готово было лопнуть, Хопкинс просто упал в кровать и закрыл глаза. Дышал он ровно, на тихий окрик не отозвался, и было похоже, что Хопкинс и вправду спит.
Слишком уж крепко спит для обыкновенного сна.
Джо, сняв со стены распятье, положил его на грудь товарищу, осенил крестом и, пробормотав наскоро молитву к Деве Марии, вышел из дому.
Револьверы он на сей раз захватил оба.
Ночь дышала прохладой, ветер гонял пыль по улице, небо пестрело звездами. Джо крался вдоль домов, стараясь держаться в тени и ступать тихо. Пусть вокруг было пусто, но он чувствовал: рядом. Сзади? Нет. Слева, в расщелине между домами? Тоже нет. Впереди? Где тень мелькнула? Всего лишь тень. Почудилось.
Просто почудилось. И вчера тоже. Набрал в голову, нашел предлог, чтобы остаться.
– Джо... – вздохнула темнота.
Он повернулся, выхватывая револьверы. В последний миг сдерживаясь, чтобы не выстрелить. Рано.
– Кто тут?
– Джо... Джо! – Ночь на кошачьих лапах подбиралась ближе, гладила, трогала, смотрела, звала, упрекая. – Ах, Джо...
– Выходи! Выходи, или я стрелять буду.
Рассмеялись и исчезли. Кем бы они ни были, но решили не связываться. Испугались? Хорошо. Если боятся они, то не боится Джо.
И он, не пряча револьверы в кобуру, осторожно двинулся в переулок. Шаг. Еще шаг. Ближе к стене. Пахнет странно, будто мятным маслом. Откуда здесь? И кто здесь?
На большой бочке стояла девочка. Короткая, не на нее шитая ночная рубашка едва прикрывала колени. Наброшенная на плечи шаль съехала. Косицы растрепались.
Знакомое лицо. Он ее видел в городе, но живой, веселой. А сейчас девочка будто спала. Ресницы ее чуть дрожали, губы вяло шевелились, а с пальцев стекало что-то черное.
– Помогите... – прошептала девочка сквозь сон. – Пожалуйста, помогите... Пэррис... папа...
Элизабет Пэррис сидела на кровати, кутаясь в несколько одеял. Потерянная и растерянная, птенец, выпавший из гнезда и в него же возвращенный. Матушка ее, остроносая женщина в белом чепце, суетилась, отец – пастор Сэмюэль Пэррис – с трудом сохранял невозмутимость.
– Это... это было ужасно, – девочка говорила шепотом, но так, что слышно было каждое слово. – Я спала. Я точно знаю, что спала. А он пришел во сне и сказал: пойдем, Элизабет. Я не хотела, но...
Матушка с квохтанием подвинула подушку, отец перекрестился.
– Но он взял меня за руку, и я оцепенела, не в силах ни кричать, ни противиться его воле. И он снова сказал: пойдем, Элизабет. И повел меня сквозь стену. И сквозь вторую тоже. И сквозь многие-многие стены. Все время говорил: смотри, как я умею! Я плакала и умоляла отпустить, но он только хохотал надо мной!
Врет девочка. Нет в ней страха, видимость одна. Вон как смотрит, сквозь ресницы, с прищуром, словно опытная шлюха, которая приценивается к незнакомому клиенту.
Но зачем ей?
– Мы шли очень-очень долго. Я сбила ноги, вот, – Элизабет высунула из-под одеял кривоватую ножку, продемонстрировав красные мозоли. – И тогда он посадил меня на плечи и полетел...
Или не врет? Ей всего-то девять. Да и зачем? Чего ради боль терпеть, ноги уродуя? Сбегать из дому? Бродить по улице? Стоять, дожидаясь его... его ли?
– Бедная моя, – вздохнула матушка, смахивая с кончика носа слезу.
– Почему они не оставят меня в покое? Он требовал, чтобы я отреклась, говорил, что будет мучить, что... – Она вдруг затряслась, как мокрая собака, схватилась руками за лицо, сжала, точно пытаясь прорвать кожу. Завыла: – Отпусти! Отпусти! Отпусти!
Соскочила с кровати, завертелась, сдирая с себя ночную рубашку.
– Остановите ее! Помогите! Бога ради, – отец попытался схватить Элизабет, но та ловко увернулась, оказавшись прямо перед Джо. Застыла, почти голая, грязная и угловатая, некрасивая.
– Я тебе нравлюсь? – повела плечом, запрокинула тощую шейку. – Скажи, нравлюсь?
– Держите ее!
Джо схватил горячие руки, оказавшиеся вдруг нечеловечески сильными. Попытался удержать и понял, что еще немного, и сломает. Или его сломают.
– Нравлюсь? Нравлюсь? Нра-а-а...
Изо рта Элизабет хлынула пена с отчетливым запахом мяты. И разом обмякнув, девочка опустилась на пол, глаза ее закатились, а из тонких губ высунулся кончик языка.
Лгунья. Мыло в рот сунула, и мятного листа, чтобы пахло приятно. И теперь пеной плюется, страх наводя. Но вот зачем она лжет?
– Это ведьмы, – Сэмюэль Пэррис имел собственное объяснение произошедшему. – Они мучают девочек давно, хотят, чтобы на суде Элизабет отказалась от своих слов. Но этого не будет!
Маленькая ведьма приходила в себя. Растерянно оглядываясь по сторонам, рыдая с сухими глазами, хватаясь за остатки одежды.
– Ведьмы должны ответить за это, – сказал Сэмюэль Пэррис, укрывая свое безумное дитя одеялом. – И поверьте, ответят. А вам спасибо.
– Б-большое с-спасибо, – прошептала Элизабет. – В-вы очень помогли... нам.
– Ну зачем ты это сделала? Зачем?!
– Тсс, – Абигайль зажала Бетти рот. – Не кричи. Услышат. Ты же не хочешь, чтобы нас услышали?
– Она не хочет. Она просто не понимает, что все это – для ее же блага. Правда, Аби?
– Ага, Элизабет.
Бетти вывернулась из цепких ручонок Абигайль, но убегать, как хотела вначале, не стала. Она отошла к старой лодке и нырнула в пролом. Внутри привычно пахло воском, маслом, гнилью и водорослями. Пучки солнечного света, проникая сквозь щели, рассыпались по гальке, белому валуну, служившему столом, и нескольким чурочкам-стульям.
