Пожатие плечами: дескать, и что? Это еще не повод, чтобы появляться и мешать художественному процессу.
Варенька прошлась по комнате – Антоша, сопя и хлюпая носом, шел следом, – протиснулась между холстов, сваленных кучей, и буркнула:
– Отвали.
Отступил, бормоча, но перечить не осмелился. Правильно, она слишком зла, чтобы слушать его нытье. За холстами обнаружились доски, неструганые, и, естественно, щепка тотчас вошла под шкуру. Больно! Твою ж…
– Тебе помочь? – прочухавшись, Антошка решил быть вежливым. Кинулся растаскивать завал, засуетился.
– Просто уйди.
Еще чуть-чуть, и Варенька сорвется. Наорет или чего хуже. Понял. Отступил. Шаркающие шаги, скрипящие половицы. Женский писк по нервам и Антошкин успокаивающий бубнеж. Как же она ненавидела их! Ничего, совсем скоро избавится, ото всех и сразу…
Но вот за досками оголился паркет, исцарапанный и грязный. Щелястый, что бабкин овин. Лезвие перочинного ножа вошло между досками. Внутри хрустнуло, и одна из половиц поддалась. А потом и вторая. Мелькнула мысль, что тайник надо бы менять – неудобно и ненадежно. Антошка-то не полезет смотреть, знает, чем чревато любопытство, но вот его бабы – другое дело.
Однако Варенька слишком устала. Как всегда, после дела она чувствовала себя опустошенной, словно выпотрошенной. Уже завтра опустошенность сменится приливом сил, но сегодня…
Палочки ржавых гвоздей, пыльная ниша с паутиной по углу. Рука ныряет в нее едва ли не по локоть, нашаривая сверток. Тянет. Тот застревает и хрустит, грозя смять содержимое.
Ну вот, опять!
Варенька заставила себя расслабиться, нащупать узел – рыхлый и податливый, – развязать. И извлечь сокровища по одному.
Стеклянный шар с фотографией внутри. Кусочек бумаги болтается запертой бабочкой. Она даже потрясла над ухом, прислушиваясь – не раздастся ли влажное трепыхание крыльев или удары жирного тела о стекло. С некоторой печалью отложила. Следующей была серебряная заколка-пчела с длинной иглой, торчащей из брюха. Прозрачные крылышки, янтарные глаза, россыпь мелких алмазов по тельцу. И бурые капли на жале. Не стереть бы. А вот осколок фарфорового блюда. Белый клык с аляповатой синей росписью по краю. Его Варенька держала дольше всех, и к каплям бурым – точь-в-точь таким, как на жале, – прикоснулась.
– На золотом крыльце сидели, – она поставила сумочку. Щелкнул замок, раскрылась матерчатая пасть с железным обводом беззубых челюстей. – Царь, царевич, король, королевич…
Пара запонок и монета. Монета интереснее, если не знать правильную, то можно перепутать. Мало? Много? Достаточно.
– Ва-а-арь! – Антошкин вопль нарушил ее молчание. Скотина! Знает же, что нельзя ее беспокоить в это время! – Ты скоро? А то мы уходим…
Уходите. Убирайтесь! Дайте воздуха и свободы, хотя бы минуту покоя. Черт бы вас всех подрал, сволочи…
Варенька неожиданно для себя разрыдалась. Гады-гады-сволочи… Антошка-Дама-Король-королевич… сапожник-портной. Кто ты будешь такой?
На стеклянном боку шара отразилось ее лицо, искаженное, словно маска.
Шут смеялся? Пускай. Мертвым можно.
Когда он упал, Агнешка обрадовалась. Этакое-то везение! Вот сейчас она… ничего не сделает. Рывок и еще рывок. Кровать ходуном заходила, но с места не сдвинулась. Стальной же браслет впился в руку. И чем больше Агнешка дергалась, тем сильнее впивался. Ну что это такое?!
Спокойно. У этого психа – точно в отключке, никак раненый – должны быть ключи. А значит, все просто: Агнешка дотянется до него и обыщет. Руки-то у нее длинные. И ноги. И сил хватит треклятую кровать с места сдернуть.
И вообще она, Агнешка, женщина решительная. Предприимчивая. Вот только пристегнутая к кровати намертво.
Она сползла на пол, вывернула руку, пытаясь второй до ботинок дотянуться. Чуть-чуть еще… и еще… каких-то пару сантиметриков. Плечо болит. Не вывихнуть бы… а и черт с ним, вывих потом вправить можно, а дыру в голове не залечишь.
Ну же…
Через полчаса она сдалась. Тело лежало слишком далеко. Кровать оказалась прикручена к полу. А Агнешка соответственно к кровати. Удался вечерок, ничего не скажешь… хотя какой вечерок – светает уже. В бойнице окна, за серой пленкой грязи, небо светлело, готовясь вывалить на бедную Агнешкину голову все краски рассвета. И зачем?
Глядишь, этот очнется…
Еще через полчаса в комнатушке стало почти светло. Во всяком случае, достаточно светло, чтобы Ага смогла разглядеть, куда попала. Первая мысль: на свалку. Колченогий стол на костыле-подпорке из тумбы и пары кирпичей. Серая скатерть свисала грязной тряпкой. Ваза с сухими стеблями, что топорщатся в стороны, словно стрелы из колчана. В углу, прикрытый платком, лупоглазый телевизор на трех ногах, а на нем – массивная туша граммофона. Труба валялась на подоконнике, прикрывая грязную кастрюлю с сухими останками цветов.
И на общем фоне ярко-оранжевый пол выглядел нарядным. А человек на нем… человек на нем не шевелился. Умер? Если он умер, то… то Агнешка тоже умрет. Сдохнет, пристегнутая к кровати, от голода, жажды и лопнувшего мочевого пузыря.
– Эй, ты… живой? – она прошептала вопрос, но собственный голос, отраженный стенами, показался очень громким.
Человек не шевельнулся.
– Эй! – позвала она чуть громче.
Тишина. Лежит. Руки к животу прижал, лицом в грязный пол уткнулся. Очки свалились, ловят скудный свет, пускают по стене солнечных зайчиков.
– Эй! Кто-нибудь! Помогите!
Шея у него длинная, с четырьмя продольными царапинами. А волосы светлые-светлые, почти белые, но слиплись на виске.
– Помогите! – Агнешка заорала во весь голос. Бесполезно. Дом-то в стороне стоит. И деревня, через которую крались ночью, мертвой выглядела. А значит, никто ее не услышит, никто не спасет…
Стоп. Вот реветь не надо. Не будет она реветь. Она себе слово дала еще в школе и держит. Просто нужно еще попытаться дотянуться до тела. Сжать зубы, забыть про боль. И добраться до трупа.
У нее почти получилось коснуться ноги. Но именно в этот миг человек заворочался, поднялся на четвереньки и, мотнув головой, как спросонья, спросил:
– Долго я?
Вот же гад!
Сознание, несмотря на слабость, было ясным. А вот тело подводило. Пока не перевязал – спасибо, бабка, запасы твои еще раз выручили внука-раздолбая, – ползал на четвереньках, локтем пытаясь зажать дыру в боку. Та вроде засохла, закупорилась кровяной коркой, но тревожить ее было страшно.
Девица следила за манипуляциями Семена пристально, как демократичная Америка за предвыборной гонкой. Молчала. Сопела. Скребла свободной рукой растертое запястье. Вовремя он ее пристегнул. Сбежала бы. И не факт, что не сбежит.
– Тебе в больницу надо, – сказала она.
