И его погребла бы, но он сильный. И Женечка тоже.
Жаль, что ее придется убить.
– Знаешь, – сказал он крысе, заметая мусор в угол, – я вас не боюсь. В детдоме тоже были крысы. Конечно, помельче, но наглые. Их травили, травили, но без толку. Я знаю – вы слишком умные, чтобы на отраву попасться. Я их прикармливал. Чтобы не кусали. Они и не кусали. Перемирие.
Крыса легла, сделавшись почти неразличимой на сером печном фоне.
– Там, в Лондоне, я камеру и нашел. Случайная встреча. Крохотный магазинчик из тех, что похожи на нору хоббита. Шотландец за прилавком. Скупой. Упрямый. Мы торговались два дня. Я приходил, объяснялся на пальцах. Он курил прямо там, в помещении, хотя ни кондиционера, ни вытяжки, ни вообще вентиляции не имелось. Дым собирался под потолком, а когда надоедало висеть, падал, забиваясь под антикварные стулья. Я выторговал пять фунтов. И еще три на дневнике владельца камеры. Стоящее дело, я тебе скажу. Шотландец сказал, что человек этот – мэд. Ну сумасшедший значит. И что камерой этой только мертвецов и снимать. Раньше у них там был обычай, делали такие снимки, когда мертвые живыми выглядят. Мастера, да…
Он раскатывал полотнище, не прекращая говорить, и крыса слушала.
– Только он ошибся. Камера – особая. И не снимки она делает, а дагерротипы. Знаешь, в чем основное отличие? Откуда тебе, ты же животное.
Рот неожиданно, как бывало это в последнее время, наполнился слюной. На вкус она была как жидкое железо, и, не совладав с отвращением, он выплюнул бело-кровяной ком.
– Фотография, настоящая фотография, берет начало от калотипии Тальбота. Экспозиция. Свет. Светочувствительный материал, обычно бумага, пропитанная раствором хлористого серебра. Негатив. Позитивы. Печатай столько, сколько угодно. Клонирование лиц. Исконное, истинное изображение теряет силу. А при дагерротипировании изображение всегда одно. Оно уникально. Оно – отпечаток сути, нарисованный светом и закрепленный…
Снова пришлось сплюнуть. Не удержавшись, он глянул в зеркало. Десны кровили, и куда сильнее обычного. И дрожь вернулась. Не сейчас. Ему нужны его руки. Придется ждать. Дергающиеся пальцы не в состоянии были удержать черенок метлы. И крыса зашипела.
– Мне это тоже не по вкусу. Но ничего не поделаешь. Ничего… Смерть играет нечестно. Она говорит, что придет за мной. Я готов.
Он больше не сплевывал, но слюна текла по подбородку, оседая в двухдневной щетине кровяными сгустками.
– Тогда я просто хотел, чтобы все по-настоящему. Моя Илона… Первый и единственный снимок. Я не умел работать, а она не стала бы смеяться, если бы у меня не получилось. Но у меня получилось. Это было великолепно! Неописуемо! Я вот этими вот руками делал все, как делали Дагер и Ньепс, как делали другие, кто только-только открыл для себя новое искусство. Оно ведь было искусством, а не забавным времяпровождением… Золота больше, чем пустой породы.
Усталость, такая привычная, такая бесчестная в нынешних обстоятельствах, легла на его плечи, обняла медвежьими лапами.
Нельзя поддаваться.
Он встал на четвереньки и руками принялся выравнивать ткань. Крохотные гвозди с одного удара входили в гнилое дерево, закрепляя ровное черное полотнище.
Как битум на крыше.
– И когда я увидел мою пластину… первенца истинного… я прозрел. Я видел свет электрических ламп и думал, что именно они – солнце. Истинный же свет ослеплял. Все мои прежние потуги – это… поделки. Детские. Умелые. Умильные. Но в них нет ничего настоящего. А на пластине была душа Илоны.
Закрепив последнюю пару гвоздей, он занялся зеркалами.
– Я не учел одного. Без души невозможно жить. И вот Илона умерла. По моей вине. Ты можешь думать, как другие… Самоубийство. Бедняжка не смогла выбрать между мной и тем своим дружком… Чушь. Могла. Мы разговаривали. Я сделал предложение. Она согласилась. Она сразу осознала, что создана для меня, и только для меня, поэтому – никаких сомнений. Никаких терзаний. Никакого самоубийства. А оно взяло и случилось!
Его все-таки вырвало. Он едва успел отбежать в угол, к мусорной куче. Выворачивало пустым желудочным соком, в котором попадались черные ошметки не то крови, не то и вовсе желудка.
Вспомнилось: не ел больше суток. Но и не хотелось.
Стало вдруг страшно до жути, как когда-то в детстве, когда страх сковывал горло стальным кольцом и приходилось руками сжимать себе ребра, чтобы выдохнуть. А если он ошибается? Если он и вправду сумасшедший? Если рассчитал неправильно?
Нет! Невозможно.
– Она меня бросила… взяла и бросила.
Он сполз по стене. Трясло. Слезы сыпались, но он уже привык к ним, как и к прочим перепадам настроения. Обычно слезы сменялись злостью, а злость помогала работать.
Ему бы пригодилась помощь.
– Я потом дневник читал. Расшифровывал. Сам. Да… я сам… Они не правы. Они… они лгали мне! Все лгали! И Женечка. Заперла. Лечила. Я здоров. Просто смерть желает наказать дерзкого. Ну и пускай. Пускай… Я расшифровал. Я научился замещать. Это просто. Как с органами. Вырезаем почку у объекта А и пересаживаем объекту Б. Вырезаем душу у объекта А и пересаживаем объекту Б. Только, как почки, души разные бывают. Иногда отторгаются. Иногда приживаются. И замещают старую. Тело – только сосуд… Я по незнанию вытащил душу из Илониного сосуда, но я могу вернуть ее. Я ставил опыты. Искал.
Он прижал палец к губам и, воззрившись на крысу безумным взглядом, забормотал:
– Есть те, которые живут… Я не убивал… Я брал и переносил. Брал и переносил. Из пустого в пустое, пустоту пустотой наполняя. Оно существует! Я вылечил пятерых! Пятерых! Это высокий процент. Времени много прошло. Нет отторжения. Нет! И характеры изменились. Их сочли сумасшедшими, а на деле характеры изменились. Патрик не знал, что надо тщательно подбирать донора и реципиента. Его кузен прожил до девяноста трех лет… Старик… Я уточнил. Навел справочки. Я доработал схему. И у меня получится! Я нашел именно ту, которая подходит Илоночке. Сегодня… Скоро… Уже сейчас.
Во двор Адам сбежал, но и здесь слышны были крики: высокий, резкий Дашкин голос, перебиваемый рокочущими репликами ее друга и резкими, как удары хлыста, словами Артема.
Спор длился долго. Слишком долго, чтобы Адам в состоянии был вынести его. Повышенные эмоции захлестывали и нарушали собственное душевное равновесие Адама.
План Дарьи имел слишком высокий процент риска, чтобы с ним можно было согласиться, но альтернативного механизма не существовало.
– И как поступить? – спросил Адам, прислушиваясь не столько к голосам, сколько к окружающему его миру. Но присутствия не ощущалось.
Вяло шевелит листьями яблоня. Осы вьются над кустом одичавшей смородины. Купаются в песке воробьи. Картина условно идиллическая.
Адам переступил через колеи. Застывшая грязь хранила рисунок протектора, индивидуальный, как отпечатки пальцев. Он выходил на дорогу, оставляя след давленой травы, и терялся в песке.
