Возьмет, решил ведь все, Микитка видит...
– Сила – лишь сила. – Брюс, выбрав один из свернутых листов, раскатал его поверх прочих. – К силе, кроме знаний, много чего еще нужно. Значит, ты ее видел?
Кивнул Микитка, шею вытягивая, – любопытно ему было поглядеть на бумаженцию брюсову. Увидел, но не понял ничего: зверье какое-то, знаки, линии, письмена или узоры. Не разобрать.
– Рассказывай. Только подробно все, с самого начала...
Микитка и рассказал. И про то, как родители померли, а его самого дядька забрал, и про то, как жилось ему в доме чужом, про обиды свои – все вдруг вспомнились, с первого же дня, когда Фимка за ухо оттаскала, которое потом три дня распухшим было...
Говорит, а Брюс слушает. Внимательно, не мешая и не поторапливая, с видом таким, будто и вправду интересны ему Микиткины злоключения. А тот и рад бы уже остановиться, да не может, язык сам по себе мелет, слова узорами выплетая. Вот и про сон рассказал, и про болезнь свою, и про холод, который долго потом мучил, и про то, как на Егорку почесуху наслал, а Нюрку вылечил, и про ярмарку с цыганами...
Сушь рот дерет, в горле ком стоит, а Микитка уже и до болезни Егоркиной дошел, а после и до выздоровления. И до перемен, каковые никто из домашних замечать не желал. Слушает Брюс, кивает, белые колтуны парика качаются крыльями гусиными, губы тонкие, лягушачьи, шевелятся, нос кривится.
Некрасив колдун. Кожа темная, оспинами битая, лицо худое да костлявое, шея тонкая с кадыком выпирающим, а глаза серые, точно камень-гладыш, до скользоты рекою вылизанный. Глянешь в такие – мигом про все забудешь.
Но вот дошел Микитка и до смерти Егоровой, и до своего из дому ухода, и до деда лесного, который тайными тропами до самое Москвы довел. И только тогда ему замолчать позволено было.
– Интересно, – сказал Брюс, над бумагою своей склоняясь, взял инструмент – с виду как есть рогатина железная, на концах заточенная, – и принялся вымерять чего-то. Раз засечку сделал, другой, а на третий, лист насквозь проткнув, чертыхнулся.
– Кто она? – осмелился Микитка вопрос задать.
– Сирена, она же ундина, если по-немецки именовать, либо же русалка, сиречь дева водяная, каковая есть наполовину человек, а на другую – piscis... рыба.
Врет ведь, ничего-то в водянице рыбьего не было, обыкновенная девка, нет, не совсем обыкновенная, конечно, но...
– Момент. – Яков подошел к книжной полке и, проведя пальцем по томам, вытащил один. Положил на стол, торопливо перелистал желтые листы и, найдя нужный, поманил Микитку.
Книга пахла совсем как дядькин амбар по весне, когда от груд запасенного на зиму сена остается одна мелкая, поеденная мышами, смешанная с пометом, а зачастую и подгнившая труха.
– «Бестиарий», – сказал Брюс, нежно поглаживая сухие листы. Картинки были меленькие, но до того мастерски исполненные, что Микитка залюбовался. Сидит красавица на камне посередь моря, волны вокруг перекатываются, белой пеной сыплют на тело белое, пышное, на волосы распущенные, на хвост рыбий...
А под картинкой написано что-то, только Микитке не прочесть.
– И вот... – Брюс, послюнявив палец, перелистал страницу. А тут уже чудище, в каковом ничегошеньки человечьего нету. Голова без шеи прямо в плечи врастает, рот кривится, скалится, клыки обнажая, и руки кривые к Микитке со страниц тянутся. Отпрянул Микитка, да Брюс не позволил, уцепился за плечо и велел:
– Смотри. Запоминай. Сие есть облик истинный, каковой они остерегаются показывать. Ну а чтобы людей в воду заманивать и топить, они иной используют, красотой соблазняя.
– Как Егора?
Про себя Микитка промолчал, стыдно стало, что этакое чудище за красавицу принял.
– Не совсем. – Снова Брюс книгу открыл. Сперва Микитке показалось, что видит он клок волос, но пригляделся – нет, черви это, тонкие, длинные, расползаются из ладони чьей-то. – Сильф твоего родича сгубил, сиречь дух водяной, каковой есть larva, то бишь личинка настоящей водяницы. В воде плавают, здоровому не страшны, а больного, слабого ищут, заползают в рот или нос, а дальше происходит complexus, соединение двух составляющих – человека и сильфа. Поелику известно, что многие духи взрослеют быстрее, а человеческая dimidium... половина болезнью ослаблена, то с течением времени она полностью подавляется водяной. Вследствие чего дух полностью atus sum человек. Побеждает. Берет верх. И живет в теле, сил набираясь. Но чем дольше живет, тем больше его к воде тянет.
Зашелестели страницы, гнилостный запах распространяя. Теперь глядит из книги на Микитку мертвец. Обвились вокруг рук и ног стебли толстые, проросли сквозь грудь, опутали сетью, пожрали плоть рыбы, кости оголяя, а из брюха вспухшего лезет на волю нечто...
– Когда приходит срок, сильф тело, в каковом обитает, топит, а сам, из плоти выбравшись, прячется, засыпает на зиму.
– От кого прячется?
– От матери-водяницы. Если найдет – сожрет.
Замутило Микитку, как представил.
– Не могут две водяницы в одном озере жить, – сказал Брюс, книгу закрывая. – И потому, если выживет сильф, перезимует да облик сменит, в силу войдет, то ему одно останется – старую водяницу убить. Не люди они, Никита, а посему не следует о них по закону, для человеческого племени установленному, судить.
Не судить? А Егорка как же? Егорку она убила. И Микитка помог, сам волосы на запястье завязал, сам...
– Не думай о том, что было, но думай о том, что будет. В этом и для разума, и для сердца успокоение. – Брюс дернул за ленту, свисающую с потолка, спустя недолгое время в дверь постучали, и в комнату вошел широкоплечий мужик с красной, обваренной физией да лысою головой.
– Этот мальчик, возможно, станет моим учеником. – Брюс указал на Микитку, который при виде мужика в кресло вжался и дыхание затаил. – Но для начала ты обучишь его грамоте латинской, греческой, арамейской, счету...
Мужик кивал, Брюс все перечислял, а Микитка вдруг подумал, что в жизни он всего этого не постигнет... Ошибался.
Утро Антон Антоныч встречал с больной головой, изжогой и сознанием полной своей никчемности. Причем первые два обстоятельства были логическим и закономерным итогом последнего, оно же, в свою очередь, явилось на свет в результате скандала с супругой, начавшегося по возвращении домой и длившегося едва ли не до полуночи. В процессе оного супруга съехала к матери, а Антон Антоныч напился, о чем теперь искренне сожалел.
А в придачу ко всему день выдался жарким, душным, наполненным предчувствием грозы, которая или принесет облегчение, обрушив на городок водяные потоки, или наоборот, лязгнет громом, погоняет пыль по дворам, полыхнет напоследок молнией да и уберется, не проронив ни капли.
