Разрозненные обрывки мыслей проносились в голове, сталкиваясь и взрываясь невыносимой болью. Я метался по тесному номеру, закипая яростью от того, что все больше и больше запутывался в творившейся у меня в голове неразберихе. Уставший мозг начал сдавать, однако тело никак не находило покоя, только что пережитый шок продолжал бешено вбрасывать адреналин в каждую его клеточку. В конце концов я подошел к окну, несколько раз вдохнул полной грудью влажный морской воздух и вновь улегся в постель. Прошла, кажется, вечность, чернота в окне сменилась сероватым сумраком. Я встал, натянул на себя одежду и вышел из гостиницы.
Первые лучи еще низкого солнца легли туманным, как всегда на севере, светом на кремовые, желтоватые и белые дома Керкхейвена. Я спустился узкими улочками мимо масонской церкви и ярко разукрашенных лавок, ожидающих летнего нашествия туристов. Мой «форд» все еще стоял у дома Ричарда. Ветерок трепал ленты полицейского ограждения вокруг места происшествия. Его охраняли также два констебля.
— Доброе утро! — поздоровался я с одним из них.
— Доброе утро, сэр! — откликнулся он и отвел глаза — полицейский, судя по всему, знал, кто я такой, и не хотел начинать воскресное утро встречей с бедой и горем.
Я смотрел на дом, вспоминая мои прежние посещения. Он стоял в самом устье речушки. Цоколь обложен черными валунами, отлив обнажил буроватую полоску песка. Слегка перекосившиеся дверные и оконные рамы выкрашены синей краской. Ричард купил этот дом несколько лет назад на оставленные ему мамой в наследство деньги. Тихое место, где брат любил оставаться наедине со своими мыслями, где ему в голову приходили самые блестящие его идеи.
Я побрел прочь от дома, вдоль по набережной, мимо лавчонок, где торговали печеным картофелем и жареной рыбой с чипсами. Деревушка, казалось, вымерла. В гавани покачивалось несколько рыбацких лодок, но вокруг в столь ранний час не было ни души. Я направился к маяку в конце мола, уставившему око своего прожектора в Северное море. Пробравшись между бесчисленными корзинами для омаров, толстенными канатами и останками дряхлого автомобиля, я остановился у ворчливо бормотавшего движком красного судна для промысла устриц, заякоренного в двадцати ярдах от входа в гавань. Серые волны играли бликами восходящего солнца. Вдали виднелись пологие склоны холмов Ист-Лотиана,
[8]
перед ними высились два утеса, один серый, второй белый как мел.
Я решил возвращаться в Керкхейвен, деревушку, являвшую собой группку неброского вида домов, тесно прилепившихся друг к другу по склону холма. Вскоре приглушенный шум моря превратился в умиротворяющий, убаюкивающий фон, на котором редкие пронзительные вскрики чаек звучали особенно резко. Время от времени до меня доносился натужный рев изношенного двигателя видавшего виды автомобиля, сражающегося с крутыми подъемами на извилистых улочках. Над крышами домов гордо взмывали высокие башни трех церквей, недаром же деревушку звали Керкхейвеном.
[9]
По левую сторону от гавани Инч пробивала себе путь сквозь скалы и песок между домом Ричарда и церковным кладбищем на противоположном берегу, усеянном бледно-желтыми нарциссами.
Вот здесь я его и похороню. Близ его любимой мастерской, среди тишины и покоя крохотной шотландской деревушки.
Я зажмурился от навернувшихся слез — и в то же мгновение вновь увидел тело Ричарда, распростертое на полу сарая. Я открыл глаза. Неужели мне никогда не избавиться от этих видений?
Он лежал, откинув левую руку, к потолку беспомощно тянулись обрубки двух пальцев. Его искалеченная рука стала своего рода тотемом нашей дружбы, нашей веры друг в друга.
Мне было шесть, Ричарду одиннадцать. Отец возился в саду, решил разбить клумбу. Я вскарабкался на груду камней высотой в пять футов, и они посыпались. Ричард, бросившись мне на помощь, успел каким-то чудом выдернуть меня, но сам поскользнулся. Камни обрушились на его руку. С тем, что осталось от пальцев, в больнице сделать ничего не смогли.
Он спас мне жизнь. Мог ли я уберечь его от смерти?
Скорбь нередко сопровождается еще и двумя другими сильными эмоциями — ощущениями гнева и вины. Этим утром я чувствовал себя глубоко виноватым перед братом.
Все думал о «Фэрсистемс». Компания оказалась на переднем рубеже самой захватывающей в мире новой технологии. Она обошла куда более крупные и щедро финансируемые фирмы. Вместе с дюжиной других гениев Ричард сделал виртуальную реальность действительно реальной. Я досадовал на него из-за финансовых промахов, но так ли важны были они на самом деле?
Я вспомнил нашу с ним последнюю встречу за ужином в моем доме. Расстались мы весьма холодно. Я не могу точно воспроизвести свои слова при прощании, однако не забыл, каким раздраженным тоном их произнес. Господи, как же я сейчас жалел об этом!
К тому же еще только позавчера у меня была возможность приехать и поговорить с ним, помочь брату, который столько раз выручал меня в прошлом, а я ее отверг! Если бы я тогда собрался к нему, был бы он сейчас жив? Я бросил его в беде, никогда себе этого не прощу. Я был в долгу перед Ричардом, можно сказать, в неоплатном. Я просто обязан позаботиться обо всем, что после него осталось, о доме, о его имуществе. И, конечно, о «Фэрсистемс».
Я начал замерзать. Повернулся и побрел назад к «Робберс-Армс». Проходя тесноватым вестибюлем гостиницы, услышал чей-то голос.
— Доброе утро! — Согнувшись под низкой притолокой, в дверях стоял высокий, но неимоверно худой человек — аккуратно подстриженная седая бородка, пиджак, строгий галстук. — Как спалось?
— Не очень, — нехотя буркнул я.
— Давайте-ка накормлю вас завтраком, — окинув меня взглядом, предложил он.
Идея что-нибудь перекусить мне неожиданно очень понравилась. Я молча кивнул.
— Присядьте пока вон там. Сейчас приготовлю.
Я устроился в небольшой столовой, и спустя некоторое время по ней поплыл дразнящий аромат шипящего на сковороде бекона.
Через десять минут он поставил передо мной чашку чая и огромную тарелку с яичницей, поджаренной с сосисками, беконом, помидорами, — в общем, все как положено.
— Вот, налегайте. — Радушно улыбнувшись, он оставил меня одного.
Я оценил его деликатность и, предоставленный сам себе, в мгновение ока очистил тарелку. Прогулка на свежем воздухе и плотный завтрак меня здорово взбодрили. Однако голова после бессонной ночи оставалась тяжелой. Я поднялся к себе в номер и сел к телефону.
Только восемь часов воскресного утра, но Дафни Чилкот говорила так, будто бодрствовала уже давным-давно. Возможно, так оно и было. Мать Карен принадлежала к тому типу женщин, которые убеждены, что срезать розы необходимо до рассвета.
— Доброе утро, Дафни. Это Марк. Можно Карен, пожалуйста?
До нее не сразу дошло, кто ее побеспокоил в столь ранний час.
