Ответственность за кражу поспешил взять на себя итальянский писатель Габриэле д’Аннунцио, но ему никто не поверил: декадент славился безудержным самопиаром. Признание в краже — еще цветочки по сравнению с тем, что в сентябре 1919 года он, опять-таки ради саморекламы, захватит «ничейный» город Риеку (Фиуме) на югославской границе, учредит там регентство Карнаро и объявит войну Италии.
В самооговоре д’Аннунцио был лирический подтекст. В 1899 году он написал для своей великой возлюбленной, актрисы Элеоноры Дузе, нашумевшую пьесу «Джоконда». Ее героиня Сильвия, жена ваятеля Лючио Сетталла, не побоялась искалечить свои руки, спасая шедевр мужа, который в припадке ревности крушила его любовница Джоконда Дьянти. Ненадолго раскаявшись, скульптор все-таки уходил от жены к Джоконде. Принимая во внимание, что в 1912 году выходила на экраны первая из трех экранизаций драмы, снятая Луиджи Маджи, можно заподозрить, что заявление писателя было частью рекламной кампании фильма.
* * *
Наконец газеты оповестили о триумфе полиции, огласив имя самого ловкого вора в мире: «Поляк Костровицкий во главе международной шайки похитителей произведений искусства». Действительно, 7 сентября арестовали тридцатиоднолетнего Вильгельма Альберта Владимира Александра Аполлинария Вонж-Костровицкого, именовавшего себя поэтом Гйомом Аполлинером. На основании его показаний допросили тридцатилетнего испанца Пабло Пикассо, утверждавшего, что он художник.
Это для нас Пикассо и Аполлинер — столпы современного искусства. А для полиции начала века — обитатели криминального Монмартра, водившие знакомство с такими же подозрительными, как они сами, личностями, и, что самое страшное, иностранцы: наверняка анархисты, а то и евреи. К тому же имя Пикассо уже упоминалось в связи с убийством в 1908 году живописца Адольфа Стенеля и его тещи (34). Монархическая газета «Аксьон франсез» советовала тогда искать убийц среди сомнительных космополитов, посещавших салон мадам Стенель: Пикассо и еще двух будущих классиков — евреев Амедео Модильяни и Хаима Сутина. В 1912 году в кутузку отволокут художника Хуана Гриса, приняв испанца за Гарнье из анархистской «банды Бонно» (45). Да еще и в 1836 году, когда за непреднамеренное убийство судили великого мима Дебюро (Предисловие), чеха по происхождению, газеты обвиняли директора театра «Фюнамбюль» в попустительстве подозрительным иностранцам.
Аполлинер и Пикассо были сами виноваты в своих злоключениях. В их компании вращался мутный, хотя и забавный бельгиец Жери Пьере, которого Аполлинер именовал своим секретарем, что в устах полунищего поэта звучало комично. Пьере оказался не только собутыльником, фантазером, сплетником, игроком и славным малым, но и вором: дважды он приносил Аполлинеру статуэтки и финикийские маски из Лувра. Перепуганный поэт гнал его прочь, осыпая валлонской, провансальской, немецкой и еврейской бранью. Зато кубист Пикассо, увлеченный примитивным искусством, охотно покупал краденое.
После похищения «Джоконды» инвентаризация выявила пропажу из Лувра трехсот экспонатов: пришла пора испугаться Пьере. Через редакцию газеты «Пари журналь» он вернул одну статуэтку и пустился в бега, причем Аполлинер, желая, чтобы Пьере исчез из его жизни навсегда, купил ему билет и проводил на вокзал. Сообщник, однако. Оставшиеся у Пикассо две статуэтки друзья решили (но не решились) утопить в Сене: повсюду им чудились «флики», следящие за каждым их движением. Проплутав полночи по набережным, они встретили рассвет в мастерской Пикассо за сумрачно истеричной игрой в карты, а наутро вернули статуэтки проверенным и распространенным способом — через газету. Тут-то их и взяли.
Националисты ликовали: мы же предупреждали, что все зло от «метеков» — «понаехавших метисов». Уже 25 августа Леон Доде (23) озаглавил передовицу в «Аксьон франсез» смелым неологизмом: «Лувр ожидел»: «Лувр стал филиалом гетто. Теперь туда допускают только обрезанных». Доде чеканил: лжеученый Омоль — ставленник «черной банды» еврейских спекулянтов и фальсификаторов, раскинувшей сети по всей Франции. Разграбив церковные ценности под предлогом отделения церкви от государства, банда, не в силах остановиться, накинулась на Лувр. Ею верховодят банкир-коллекционер Луи Густав Дрейфус (о, проклятая фамилия!) и братья-дрейфу-сары Рейнаш: Жозеф, Теодор и Саломон. Они не просто евреи — хуже: сынки банкира, да не простого, а немецкого. Двое из них — лидеры еврейских организаций, двое — депутаты парламента. Они не просто ученые — крупные администраторы культуры и науки. С археологом Саломоном кое-что, и правда, было нечисто: в 1896 году по его рекомендации Лувр заплатил двести тысяч золотых франков за «тиару скифского царя Саитафарнеса», сработанную в Одессе ювелиром Израэлем Рушомовским.
За Аполлинера вступились не менее видные, чем Доде, писатели Октав Мирбо, Элемир Бурж, Жан де Гурмон, Рауль Поншон; друзья установили в одном из кафе круглосуточное дежурство в его поддержку и защиту. Он провел в тюрьме Сантэ всего пять дней, но писал там столь отчаянные стихи, словно с минуты на минуту ждал приглашения на эшафот. «Здесь надо мной могильный свод, / Здесь умер я для всех». «В какой-то яме, как медведь, / Хожу вперед-назад». «Сорви же с меня терновый венец, / Не то он мне в мозг вопьется»
[6]
. Депрессию подстегивали воображение и страх, что его вышлют из милой Франции: гражданство Аполлинер получит только в 1916 году, пролив за вторую родину кровь на фронте. Да еще мозолила глаза выцарапанная над нарами надпись: «Деде — за убийство». Пикассо также не отличался стойкостью. По словам его подруги Фернанды Оливье, оба преступника на допросе плакали так горько, что следователю Дриу стоило неимоверных усилий сохранять серьезную мину. Уже 9 сентября Дриу получил из Франкфурта от измученного угрызениями совести Пьере (в 1912 году его заочно осудят на десять лет) письмо, снявшее с Аполлинера подозрения, а 12-го поэта освободили.
На память о приключении друзьям осталась мания преследования. В течение нескольких лет оба пребывали в уверенности, что находятся под колпаком. Пикассо покидал дом только в сумерках, передвигался исключительно на такси и несколько раз переодевался, чтобы запутать шпиков.
До декабря 1911-го место «Джоконды» пустовало: Франц Кафка описал нервическое паломничество парижан к опустевшей стене. Искусствовед Жером Куаньяр иронизирует: это была первая концептуальная акция в истории — выставка отсутствующей картины. Затем на ее место повесили «Портрет Бальдассаре Кастильоне» Рафаэля — Франция отчаялась вернуть шедевр. «Лэз анналь политик и литерэр» 31 декабря 1911 года похоронным тоном подвела итоги года: «Французы будут вечно носить траур по „Моне Лизе“». Писатель и оккультист-розенкрейцер Сар Меродан Жозефен Пеладен, обожатель и исследователь Леонардо, пророчествовал: «Через тысячу лет люди спросят нас: „Что вы сделали с Джокондой?“» Опустил руки Доде: «Король Франциск I подарил нам „Джоконду“, Республика лишила нас ее».
С восторженным садизмом газеты излагали версии — из самых надежных источников — гибели картины. В сентябре 1912 года «Джорнале д’Италия» разоблачила заговор музейщиков. Уволенный из Лувра фотограф отомстил, швырнув в «Джоконду» бутылку с кислотой. Безнадежно изуродованный шедевр пытались подменить копией, затем сочинили байку о краже. «Журналь дю Диманш» соглашался, что музейные работники — гнусное племя, хотя фотограф тут ни при чем: картину, полуза-губленную бездарными реставраторами, уронили, и красочный слой осыпался. Зато именно в эти злосчастные дни началось безудержное тиражирование «Джоконды», именно тогда ее исхитрились использовать в рекламе чего угодно — от сигарет до корсетов.
