С рассветом сон начал одолевать окончательно, и Мамонт решил забраться во двор разрешительной системы, чтобы там подремать где-нибудь, пристроившись не на глазах у ранних прохожих. Он принёс поддон из-под кирпича со стройки напротив, приставил его к забору и осторожно залез во двор. Пёс в соседнем дворе лаял не переставая, и когда Мамонт пристроился в углу на дровах, завернувшись в доху, услышал голос, окликающий собаку.
То ли от усталости, то ли от дрёмы ему почудилось, что голос этот очень знаком. Однако сон оборвал мысль, и до слуха доносился лишь собачий лай и стук машинки, как музыкальный фон к этому тревожному сну. Время от времени Мамонт просыпался: на улице светлело, а свет в балконном окне соседнего дома тускнел. Пёс за забором чуял чужого человека и честно отрабатывал свой хлеб. В ушах начинало звенеть от его лая. Мамонт глянул в щель и увидел на крыльце маленького лохматого фокстерьера, сидящего на цепи. Он ласкался и облаивал одновременно: обрубленный хвост радостно мельтешил над спиной. В это время кто-то вышел на балкон мезонина, и Мамонт услышал окрик:
— Тимка! Мать твою… Заткнись!
И снова голос почудился знакомым! Фокстерьер на несколько минут «заткнулся», Мамонт вновь задремал и вдруг во сне вспомнил, чей это голос! Этого не могло быть, потому что отец давно умер, а вместе с ним как бы замерла и память — ни лица, ни голоса уже не хранила. И вот теперь всё возникло, возродилось до последней чёрточки и интонации.
Мамонт выбрался из своего логова и ушёл в дальний угол двора, чтобы видеть балкон соседнего синего дома. Утренний ветерок трепал детские ползунки, развешанные на верёвках. Из приоткрытой балконной двери тянуло тёплым парком, а свет за окном почти померк. Почуяв движение, пёс забрехал с новой силой, забряцал цепью по доскам крыльца. Мамонт окончательно стряхнул сон и теперь ясно осознавал, что здесь не может быть отца, но, вероятно, в этом доме жил человек с похожим голосом, и ему хотелось ещё раз услышать его…
Вдруг фокстерьер замолк, и Мамонт увидел, что пёс забрался на какие-то доски, натянул цепь и теперь, радостно поскуливая, дрожит от радости и ласкается к нему, к Мамонту, словно признал в нём знакомого.
— Тимка, Тимка, — негромко позвал он, ещё больше возбуждая собачий восторг. Пёс вытанцовывал, стоя на задних лапах и давясь на ошейнике.
Увлечённый странной собачьей радостью, Мамонт не заметил, когда на балкон мезонина вышел человек, а случайно вскинув взгляд, увидел мужчину лет сорока, бородатого, всклокоченного, с воспалённым, блестящим взглядом. На плечи был наброшен белый, потёртый полушубок, посеревший от долгой носки.
Он смотрел молча и пристально, будто пытался узнать, кто перед ним, и не узнавал.
И облик этого человека показался Мамонту знакомым…
Около минуты они смотрели друг на друга, и тут мужчина подался вперёд, натолкнулся на поручень балкона.
— Мамонт?! — крикнул он. — Я узнал тебя, Мамонт! Как ты здесь?!
Но в этот миг Мамонт не мог объяснить себе, почему испугался этого крика: возможно, сказалась бессонная ночь, сдавали нервы, а возможно, вспомнился опыт встречи с Гиперборейцем посреди многолюдной столицы. Или уже не хотелось быть узнанным в мире изгоев?
Он метнулся к забору, в один мах перескочил его и побежал в берёзовый сквер.
А за спиной всё ещё слышался до боли знакомый, настигающий голос:
— Куда же ты?! Мамонт?! Стой! Не узнаёшь?..
На улице уже мелькали прохожие, кренились набок перегруженные автобусы, увозя народ с остановки, а Мамонт бежал, невзирая на то что бежать нелепо, что он слишком заметен среди степенно-сонливых людей. Впереди оказалась река, но дорожка вывела его к горбатому пешеходному мосту. Длиннополая расстёгнутая доха меховым шлейфом летела за спиной. На другой стороне реки он перешёл на шаг, забрёл в кусты, висящие над водой, и сел на камень.
И только тут он понял, отчего побежал и чего испугался. Можно было не смотреться в отражение на воде…
Как врач-психиатр, он знал, что значит «узнать» себя самого в другом человеке, услышать свой голос из чужих уст. То, что не произошло в насосной камере Кошгары под нескончаемый и мучительный звон капели, могло очень просто произойти здесь, на вольном пространстве. Начинать сначала следовало с прежней осторожностью, ибо весь путь мог повториться на другом уровне и в других условиях, если позволить себе расслабиться.
Отыскав рынок, Мамонт потолкался среди народа, высмотрел молодого чеченца, торгующего бананами, и предложил ему купить документы. Похоже, тот знал толк в этом товаре, пролистал со знанием дела, одобрил, что есть московская прописка, открытая виза в Канаду, а водительское удостоверение годится для всех стран мира, и предложил пятьдесят тысяч. Мамонт не стал торговаться — этих денег хватило бы до Перми и ещё дальше. Чеченец в довесок подарил ему связку бананов и поцокал языком, бесцеремонно ощупывая доху.
— Не продаётся, — сказал Мамонт и поспешил затеряться в толпе.
Он съел всю связку недозрелых тропических фруктов и ощутил зверский аппетит. Хотелось основательной пищи — хлеба, мяса, картошки, но уже и в российской глубинке рынок напоминал банановую республику, как, впрочем, и вся страна. Искать что-либо существенное не оставалось времени — до поезда на Екатеринбург оставалось менее часа.
Как в Кошгаре, опасаясь замкнутого пространства, Мамонт купил билет в плацкартный вагон и сел в поезд. Выдавая постельное бельё, проводница, женщина лет тридцати пяти, неожиданно предложила ему бритву, словно угадав, что он в странствии без всякого багажа.
— Я отпускаю бороду, — испытывая к ней благодарность, сказал Мамонт и тут же для себя решил, что и впрямь нужно отпустить бороду, коли начинать всё сначала.
В вагоне было жарковато, поэтому он лёг в рубашке, укрывшись простынёю, и через минуту уже ничего не видел и не слышал…
А проснулся от прикосновения чьих-то рук: его укрывали одеялом, заботливо подтыкая с боков. В тягучей полудрёме ему почудилось, что это — Дара, её ласковые и трепетные руки, и Мамонт начиная уж было узнавать в полумраке знакомый, милый образ, вишнёвые глаза, но усилием воли отогнал наваждение, памятуя пригрезившееся собственное отражение в человеке, вышедшем на балкон мезонина. Это была проводница, однако неяркий вагонный ночник сглаживал какие-то её особые черты, создавая некий усреднённый, идеальный женственный образ, так похожий на образ Дары. Половину жизни Мамонт мотался в поездах, испытал сервис от общих вагонов до спальных «люксов», и никогда нигде его так заботливо не укрывали от холода. А проводница между тем пошла по вагону дальше, унося ворох одеял для тех, кто мёрз.
Когда она возвращалась назад, Мамонт тихо окликнул её и спросил, где они едут.
— Скоро Котельнич, — шёпотом сказала проводница. — Спите, вам ещё далеко…
— Здесь близко моя родина, — неожиданно для себя признался Мамонт, хотя избегал всяких разговоров. — Село Тужа…
