— А-а, — протянула она и, кажется, улыбнулась. — Хорошо. Спите.
Утром бабушка сошла в Вятке, а вместо неё сел парень лет двадцати, беловолосый и ясноглазый, но какой-то замкнутый и одинокий, потому что молодая пара, видимо устав друг от друга в тесноте вагона, попыталась завести с ним дорожную дружбу. Парень устранился от них и часа полтора смотрел неподвижно в окно, ничего за ним не замечая. Потом он куда-то исчез, а вернулся уже пьяный, с остекленевшим взглядом и запёкшимися до коросты губами.
Неожиданно в грохочущем пространстве за вагоном послышался надрывный крик:
— Ва! Ва! Ва!..
И поезд отозвался ему густым, могучим рёвом:
— Ва-а-а-а!..
Парня вдруг встряхнуло, лицо исказилось то ли от злобы, то ли от страха, из лопнувших пересохших губ засочилась кровь. Он как лунатик, с невидящим взором побрёл в тамбур вагона.
Юная пара, лёжа на одной полке, радостно защебетала, тем самым как бы стряхивая оцепенение от страха. И на миг будто бы воцарился покой, но в следующий момент Мамонт услышал, а точнее, ощутил хлопок открываемой двери в тамбуре. Наверное, и проводница ощутила то же самое, потому что на секунду опередила его…
Она успела заметить, как этот белокурый парень вылетает из тамбура под откос. Машинально, по профессиональной привычке сорвала стоп-кран. Её и Мамонта ударило о дверь перехода в тамбуре, в вагоне что-то загрохотало, послышались возгласы и крики.
Поезд остановился, прокатившись с полкилометра на тормозах. Проводница выскочила из вагона и, лёгкая, в туфельках на тонких каблучках, помчалась к последним вагонам. Мамонт устремился за ней, но тут же и отстал. А состав дёрнулся, спустил воздух тормозов и начал медленно набирать скорость. Машинист получил команду диспетчера двигаться дальше…
Мамонт вскочил на подножку какого-то вагона, стараясь увидеть, успела ли сесть проводница. И когда поезд уже набрал скорость, заметил, что она ещё на насыпи — просто на миг исчезла из виду — и теперь уже не сможет сесть. Он бросил поручни и прыгнул на землю, скатился по откосу, врубившись в густой ивняк. Состав уже прогромыхал мимо, а проводница всё бежала назад, увязая в текучем щебне насыпи.
Он догнал её, когда вокруг стояла полная тишина, а впереди замаячил в траве какой-то тёмный предмет, похожий на рваную тряпку. Белокурый парень лежал вниз лицом, укатившись от железной дороги на несколько метров. Не прикасаясь к нему, можно было определить, что он мёртв: голова была вывернута затылком вверх, из драного свитера на груди торчали веером деньги. Однако проводница, опустившись перед ним на окровавленные, исцарапанные колени, пыталась развернуть его голову, но от волнения лишь больше заламывала её.
— Что с тобой? Что с тобой, милый? — исступлённо приговаривала она. — Ну, вставай! Вставай!.. Что ты лежишь, земля холодная!
Мамонт оттащил её от мёртвого, усадил на землю, но проводница рвалась назад, бесслёзно всхлипывая. Он ударил её по щеке, затем обнял и крепко прижал к груди. Она натужно пошевелилась, стараясь вырваться, как пойманная птица, и медленно затихла.
Несколько минут они сидели неподвижно, пока холодный ветер не остудил разгорячённые бегом мышцы и не растрепал по земле зелёные денежные бумажки. Проводница опомнилась, — вскочила на ноги.
— Тебе нужно уходить! — решительно, заявила она. — Сейчас сюда пригонят дрезину. Приедет железнодорожная милиция… Иди, иди, милый!
— Дара! — позвал он, понимая, что перед ним совершенно другая женщина.
— Я не Дара! — закричала она. — Иди отсюда! Уходи!
— А ты?
— Мне нужно остаться здесь! Он выбросился из моего вагона.
— Я тебя не оставлю! — заявил Мамонт и взял её за руку. — Уйдём вместе. Он всё равно мёртв!
Он потащил проводницу за руку, и первые метры она сопротивлялась, рвалась назад. Только теперь он заметил, что она стоит босая на холодной, мёрзнущей земле. Мамонт схватил её на руки и понёс. Сломленная, она лишь тихо плакала и повторяла:
— Он же ехал в моём вагоне. Я отвечаю за него! Как ты не можешь понять? Он же ехал в моём вагоне…
Хватило мгновения, чтобы понять всю технологию ритуального убийства: кольцо струны сдавило горло под нижней челюстью, и сидевший на спине палач даже не напрягал рук, затягивающих петлю. Они знали уязвимое место, где человеческая жизнь, как подземный родник, выбивалась из толщи на поверхность…
— Снимите! — вдруг сказал кто-то, стоящий над головой. — Для плебея это слишком роскошно.
Кольцо расслабилось, струну сдёрнули с шеи. Двое в масках рывком поставили полковника на ноги. Прямо перед собой он увидел того, от которого зависела сейчас жизнь и смерть. Сквозь прямоугольный вырез маски смотрели малоподвижные, пристальные глаза. Так смотрят хирурги перед тем, как начать операцию…
«Ассистенты» ждали команды, удерживая полковника за руки, взятые на излом.
— Позволим ему сделать это самому, — проговорил «хирург».
Он неторопливо взял со стола пистолет Арчеладзе, загнал патрон в патронник и, вытащив обойму из рукояти, швырнул её, не глядя назад. Полковник, только освободившийся от струны, поймал себя на мысли, что в эти решающие секунды продолжает анализировать поведение и слова убийц, продолжает вести никому не нужное следствие. А они, то ли играя благородных, то ли соблюдая ритуал, не спешили без всяких хлопот умертвить жертву. Полковник заметил в глазах «хирурга» какое-то профессиональное наслаждение от этой медлительности.
— Если вы верующий, даю вам время прочитать молитву, — проговорил он. — Можете написать письмо.
— Напишу письмо, — сказал полковник.
— Только без излишеств, — предупредил «хирург». — Иначе адресат его не получит.
— Понимаю…
— Проводите в комнату, — распорядился он. «Ассистенты» ввели Арчеладзе в кабинет, усадили за письменный стол, включили лампу. «Хирург» положил пистолет на край стола.
— Даю вам полную самостоятельность.
Палачи вышли, притворили за собой дверь. В зале громко заработал телевизор: по ночной программе шла какая-то порнуха, голос переводчика был нудный и неприятный.
Прислушиваясь к нему, полковник положил перед собой лист бумаги, взял из стакана ручку…
И даже сейчас он продолжал беспрерывно анализировать ситуацию! Они давали самостоятельность, чтобы самоубийство выглядело естественно: человек написал письмо — что-то вроде «в моей смерти прошу никого не винить» — и пустил себе пулю в лоб… Так и выглядели многие самоубийства, будто заразная болезнь, охватившие государственный аппарат, особенно с девяносто первого года.
Наверное, «хирург» вот так же точно приходил ко всем…
Арчеладзе остановил взгляд на пистолете. Абсолютно холодный рассудок не подчинялся ситуации, душа не вздрагивала от близости смерти. Он держал ручку, занесённую над листом бумаги, а думал о том, что быть задавленным струной — это особая честь, воздаваемая по положению жертвы либо по каким-то иным ритуальным соображениям. А он — плебей, которому хватит одного патрона…
