— Я его и сейчас боюсь… Но откуда тебе всё известно?
— О тебе конкретно мне неизвестно ничего. Но так делают все начальники. В нашей конторе всё просто и даже безвкусно.
— Когда я познакомилась с ним, не знала, что он — шеф, — призналась Капитолина. — Всё тривиально: подвёз меня на машине…
— Вроде бы случайно…
— Да… Потом ещё раз… А потом меня вызвали в кадры, дали какую-то бумажку, чтобы я подписала её у шефа…
— Ты входишь, а шеф — твой любовник. Он пригласил тебя в комнату отдыха, вы пили коньяк, возможно, с лимоном, — монотонно рассказывал полковник. — Ты сияла от счастья и воображала себе карьеру. Он тебе обещал, что скоро переведёт в свой аппарат.
— Нет, не обещал…
— Ну, тогда посулил загранкомандировку месяца на три!
— На полгода, в наше посольство, в Аргентине, — поправила Капитолина.
— И обманул, подлец!
— Трудно сказать… Второй год откладывает сроки. Говорит, ты незаменимая.
— Значит, ты единственная шпионка в отделе…
Она пошуршала сеном, угнездилась.
— Нет, не единственная.
— Вот как?! — Полковник сел. — Сколько же вас?
— Я знаю четверых. Они приносят мне информацию, я передаю её дальше.
— О, всё-таки он тебя повысил! — усмехнулся Арчеладзе. — Сделал резидентом. Или резидентшей!
Он лёг и отвернулся. Сено было ещё пышным, хрустким и шуршало от дыхания.
— Тебе неинтересно, кто эти люди? — после долгой паузы спросила Капитолина.
— Интересно, — пробурчал он. — Но сейчас мне так хорошо… И я хочу спать. Никогда не спал на сеновале… А ты говори, раскаивайся. Будет легче.
— Мне не в чём каяться, — вдруг отрезала она.
— Как же — не в чём?
Она надолго замерла, даже сено перестало шуршать от дыхания. Полковнику показалось, что она уснула. Он повернулся: Капитолина сидела к нему спиной, подобрав ноги.
— Я каюсь, что родилась женщиной, — проговорила она. — Каюсь, что слабая, беспомощная, что боюсь злой воли мужчин. Каюсь, что не могу совладать с жестокостью, каюсь, что мне растоптали душу, что меня обманули, использовали. Каюсь, что ненавижу ваше подлое племя! Что должна унижаться перед вами, просить милости, ждать ваших чувств, которых нет в природе!
Полковник взял её за плечи, но Капитолина вырвалась, отшатнулась. Он увидел ненависть, смешанную со слезами беспомощности.
— Каюсь и проклинаю вас! — крикнула она в лицо. — А ты спи! Тебе же хорошо. Ты никогда не спал на сеновале. Ты такой же, как остальные… или даже опаснее, потому что презираешь женщин.
В этот миг он поразился своим чувствам. Он ощущал свою вину перед ней, жалел её и задыхался от восторга — она сейчас нравилась ему! Хотелось утешить её, приласкать, усмирить бушующую в ней ненависть любовью и сделать так, чтобы Капа почувствовала себя счастливой. Но одновременно с этим, каким-то задним, параллельным сознанием он анализировал её поведение и будто бы ухмылялся каждому слову. Мол-де сыграно совсем неплохо. Можно поверить, что тебя завербовали обманом, втянули в мужские игры через постель. И теперь, припёртая к стене, ты стараешься внушить к себе доверие через женские слабости…
Всё это уживалось в полковнике, существовало вместе всегда, и впервые только он осознал, насколько сильна в нём власть противоречия. Не воли, не ума, не силы и интеллекта, а именно противоречия — раздвоенного сознания и чувств. И это раздвоение считалось качеством положительным, благородным, высоким и называлось — мужеством. Под властью противоречия можно было смело шагать и по головам, и по судьбам, и по трупам, быть судимым и оправданным, ужасаться и творить жестокую реальность.
«Гогия, ты памидоры любишь? Кушать — да, а так — нэт…»
Слёзы делали её некрасивой, и она, зная об этом, наверное, старалась никогда не плакать. Теперь же не стеснялась ни красных пятен на скулах, ни растянутых, бесформенных губ и заложенного носа.
— Не плачь, — попросил полковник, сдерживая дыхание. — Давай вместе делать дыхательную гимнастику… Вот так, медленно втягиваешь воздух и задерживаешь дыхание. Чтобы успокоилась диафрагма. Считается, что диафрагма разделяет в человеке душу и тело. Если душа болит и человек плачет, плевра трепещет и бьётся в конвульсиях… Ну, давай ещё раз?..
Капа набрала в грудь воздуха, затаила дыхание. Он осторожно запрокинул её голову, уложил возле своей груди и стал вытирать слёзы ладонью. Она сделала несколько упражнений и тихо проговорила:
— Какая смешная у тебя борода… Мягкая, как у подростка.
— Потому что ещё ни разу не брил.
— И голову не брил?
— Нет… Я был лысый.
— Теперь седой… волосы серебристые.
Она уткнулась в шершавую армейскую куртку и уснула.
Ему вновь казалось, что на сеновале стоит один лишь солдатский запах…
Полковник проснулся от шума дождя. Старая крыша на сеновале отчего-то перестала светиться щелями, но кое-где о хрусткое сено билась капель. Он хотел посмотреть, который час, однако на этой руке спала Капитолина. Это была отработанная привычка — отмечать время, сейчас совершенно ненужная, потому что ничего вокруг, кроме сеновала и дождя, не существовало. Полковник укрыл Капу краем плащ-накидки, прижал к себе плотнее расслабленное сном тело и бездумно закрыл глаза.
И вдруг где-то неподалёку раздался выстрел, затем ещё два, почти слитых в единый. По звуку он определил, что стреляют из карабина. Капитолина вздрогнула, но не проснулась. Через несколько минут выстрел грохнул где-то на краю луга, и сквозь шум дождя послышались неясные крики.
— Что это? — спросила она испуганно.
— Не знаю… Наверное, охотники, — предположил он.
— Почему так темно? Который час?
— Кажется, вечер, — легкомысленно сказал полковник.
— Это нас ищут! — уверенно заявила Капитолина. — Слышишь голоса?..
Кто-то шёл к сеновалу — хлюпала вода, доносился непонятный говор.
— Давай спрячемся? — тихо засмеялся он. — Пусть ищут!
Полковник ухватил большой пласт сена и навалил на гнездо. Сразу стало тепло, пыльно, окружающий мир отдалился и на некоторое время заглох даже шум дождя.
— А корзины?! — зашептала Капа. — Найдут! Корзины остались где-то сверху.
— Темно, не заметят…
Здесь было так хорошо, что не хотелось думать о каких-то корзинах. Они лежали, прижавшись друг к другу, касаясь щеками, плотно придавленные сеном, как душным, толстым одеялом. Кто-то распахнул дверь, сказал громко:
