Торопов представил, как ночью дверь в его палату откроется и на пороге появится Эльвира Тимофеевна с распущенными волосами и в коротком халате, под которым только белые чулки и пояс для них. Сколько лет у него не было женщины, а тут такое чудо! Она разденется, приласкает… Или сначала приласкает, а потом разденется? А можно раздеваться, лаская…
В растерянности он повернул голову к Эльвире Тимофеевне, чтобы, глянув на нее, получить ответ на свои глупые вопросы. Но ее рядом не было. Она успела уйти, пока он пребывал в эротических фантазиях… А может, ее и вовсе не было. Что, если он разговаривал сейчас не с ней, а с самим собой? Если так, то удивляться нечему, ведь он действительно болен. Павел пытался внушить врачам, что с ним все в порядке, но сам он осознавал собственное душевное расстройство.
2
Краснолицый санитар с родимым пятном под ухом с важным видом прохаживался по тротуарным дорожкам, надменно посматривая за больными, как пастух за баранами, что мирно паслись на лужайке. Торопов сидел на скамейке и смотрел на него с безразличием смертельно уставшего человека. Он не собирался никуда бежать, и присматривать за ним вовсе не нужно. Да и нет сил бежать… Сейчас бы лечь на скамейку да заснуть. Но слева урна, а справа два товарища по несчастью. Один, худой и остроносый, молчит и слушает, а другой, грузный и напыщенный, вытянутыми руками опираясь на палочку с костяной ручкой, рассказывал ему о том, как он защищал Трою от кровожадных греков. Говорил он громко, импульсивно и скороговоркой; Павел мало что понимал из его несвязной речи, но сам голос выдергивал его из состояния дремы, не позволяя уснуть.
Веселой сегодня выдалась ночь. Сначала к нему наведалась Маша, ругала его, проклинала, потом появилась Эльвира Тимофеевна. И волосы у нее были распущены, и халат короткий, и белые чулки под ним. Но только вот раздеться ей не позволила Маша. Такой крик подняла, что у Павла до сих пор в голове шумит… Сегодня еще ничего. Сегодня Эльвира Тимофеевна всего лишь слушала, как орала на нее Маша. А вчера она сама устроила ей сцену, и кричала на нее, и угрожала ей внушительной дозой аминазина… И позавчера тоже был скандал. И неделю назад. И две…
Павел уже обращался к Эльвире Тимофеевне, просил ее больше не приходить по ночам. Она пообещала оставить его в покое, но все-таки ее визиты продолжались с завидной регулярностью. Правда, последнее время она уверяла Торопова, что больше не приходит к нему наяву, а ее ночные скандалы – плод его воображения. И еще она пообещала начать медикаментозное лечение, если кошмары не прекратятся; именно поэтому Павел ее больше не беспокоил своими просьбами. Она по-прежнему являлась к нему по ночам вместе с Машей, а он отрицал это, чтобы не стать жертвой аминазиновой терапии. Отрицал и терял последние силы от постоянного недосыпания.
На прогулку идти он не хотел, но санитар выгнал его из палаты. Хорошо, если бы сегодня был затяжной дождь, как позавчера, тогда бы его оставили в покое и он бы смог выспаться на своей койке. Но в небе предательски светило солнце, и воздух теплый, и под ногами сухо. Только вот гулять не хотелось…
Но прогулка скоро закончится, потом обед, после чего будет тихий час. Скорей бы…
На высокой ноте, истошным голосом Радзинского «троянец» поведал, как пронзил стрелой «ахиллесову пяту», и на этом его рассказ оборвался. Взяв своего верного слушателя под руку, он повел его по аллее в сторону старого больничного корпуса. Но, увы, в одиночестве Торопов пробыл совсем немного, даже заснуть не успел.
– Раз, два, три, четыре, пять, шесть…
Бубнящий монотонный голос вывел его из состояния дремы и заставил поднять глаза на человека, которому он принадлежал. Это был плешивый широколицый мужчина средних лет с маленькими глазками, спрятанными под сильными линзами крупных роговых очков. В одной руке он держал толстую тетрадь в красной обложке, а в другой – карандаш, с помощью которого пересчитывал бруски на скамейке.
– Девятнадцать, двадцать, двадцать один, двадцать два… Так, двадцать два. Смотрим, что там у нас… – Он сосредоточенно провел пальцем по странице в своей тетради, остановился на нужной строке. – Так, на скамейке номер восемь – двадцать два бруска, все правильно. Ничего не изменилось.
Если бы не больничный халат, Павел мог решить, что его побеспокоил заведующий хозяйством. Но, похоже, он имел дело с таким же сумасшедшим, каким был сам.
– А что могло измениться? – меланхолично, без особого желания вступать в разговор спросил Торопов.
– Ну как же, могли вырвать брусок… Или плитку из тротуара вытащить… Надо бы плитку пересчитать. Сейчас, отдохну немного и начну…
С этими словами плешивый сел на скамейку рядом с Павлом, внешней стороной запястья вытер пот со лба, тяжело выдохнул из легких воздух. Тетрадь положил себе на колени, бережно накрыл ее ладонью.
Павел прошелся взглядом по аллее, что тянулась от одного больничного корпуса к другому, длина ее метров сто пятьдесят как минимум, и столько в ней тротуарной плитки, что не счесть. Вернее, нормальному человеку не счесть. Но ведь существуют и ненормальные люди.
– Ты что, плитку собрался считать?
– Я бы сказал, пересчитывать, – поправил Торопова плешивый. – Дело в том, что я ее уже считал. И не один раз. Так, сейчас… Сейчас… Вот, тринадцать тысяч четыреста восемьдесят шесть штук. Сейчас я все просто сверю…
– А ступеньки в больничном корпусе ты считать не пробовал?
За время, что Павел провел в больнице, он уже, казалось, отвык чему-либо удивляться, но сейчас он с изумлением смотрел на этого счетовода.
– И ступеньки считал, и кирпичи, – не моргнув глазом, ответил тот. – И сколько лампочек на потолках, и сколько коек, и сколько тумбочек, и сколько дверей на каждом этаже, сколько окон, сколько выключателей, сколько кадок с цветами…
Казалось, он мог бы перечислять инвентарь и прочая до бесконечности, но Павлу надоело его слушать.
– Зачем тебе все это? – перебив плешивого, спросил он.
– Так положено. Все в этом мире любит счет…
– А сколько волос у тебя на голове?
– Волос?! У меня на голове?! – встрепенулся счетовод, словно одержимый. – Я не считал!.. Как же я мог это упустить?
– Открывай графу в своей тетрадке, считай, записывай, – с насмешкой посоветовал Павел.
– Нет, это за другой книгой нужно идти.
– А эта что, уже закончилась?
– Нет, но в ней я веду учет постоянных величин. Тех, которые не должны, но могут изменяться. Плитку из тротуара можно выдернуть, но это непорядок, так быть не должно. А если волосы выпадают из головы, это возраст, законы природы. Вот я листья на дереве пересчитал, в августе их восемнадцать тысяч, а в ноябре уже – ноль…
– Ты и листья на деревьях считаешь?
– Я считаю все! – с гордым видом выпрямился «завхоз».
– И не надоело?
– Кто-то же должен этим заниматься.
