Даже соль Знаний, добытая в Зале Жизни, становится пустой породой, и прикосновение к Весте следовало бы начинать даже не с Книги Камы, а с этого маленького свитка, единственного запертого на ключ и табуированного даже для хранителей.
Мамонт убрёл в дальний угол зала, откуда огонёк светоча виделся как свеча. Прошедшая ночь вдохнула в него огромную силу жизни, Книга Любви, изложенная и растолкованная Дарой-девственницей, окрыляла надеждами бессмертия. Всё — прошлое, настоящее и будущее — существовало только благодаря этому чувству. Изначальная природа Огня и Света это и есть любовь между мужским и женским началом, лишь она способна возжечь суть Огонь и Свет, соединить их в Дитя, таким образом сотворив модель Мира — его Триединство. И что бы ни изобретали досужие умы, в каких бы потёмках ни бродило сознание, производя на свет тысячи теорий, религиозных течений, где чистота подразумевалась как воздержание либо вовсе безбрачие, основой оставалась любовь между мужчиной и женщиной, под какими бы наносами, ракушечниками и грязевыми потоками её ни скрывали.
И высшим искусством на свете было искусство Любви, которым человек почти не владел, растрачивая свою энергию на то, что после его жизни немедленно превращалось в прах.
Если нет будущего, значит, в Книге может быть всего одна строчка: «История человечества на земле прервётся не войнами, стихийными бедствиями или космической катастрофой, а безразличием между мужским и женским началом».
На Земле вновь воцарится Великий Хаос, поскольку это состояние и есть полное отсутствие Любви. Человек обратится в Пчелу, знающую круг своих обязанностей, но не способную возжигать Огонь и Свет новой жизни. На весь этот улей будет одна матка и несколько трутней, которых убивают сразу же после того, как они оплодотворят её, единственный раз и на всю жизнь. Матка станет сеять бесполых Счастливых Безумцев, которые и станут составлять пчелиный рой.
Светлячок факела двоился и троился в глазах, и Мамонт понял, что это слёзы — соль Знаний выедала глаза. Он вдруг вспомнил о времени и обнаружил, что потерял ему счёт.
Путаясь в длинных одеждах, подбежал к светочу: в обоих сосудах часов было равное количество песка. Скорее всего, над землёй солнце сейчас входило в зенит.
Футляр с Книгой Будущности лежал на столе, будто тяжёлый камень.
Но почему всё должно окончиться так плохо? Почему человек всегда готовится к худшему? Даже после того, как познал Книгу Камы? Потому что смертен? И уже с детства ему известно будущее?
Что, если в этой Книге написано так: «И прозреют слепые изгои, и увидят Свет, и наступит Гармония Духа и Разума на все бесконечные колена Времён…»
Та соль, которую Счастливый Безумец успел вкусить за отпущенный срок, не имела ядовитых примесей и ничто не предвещало грядущую гибель Мира и Конец Света. Разве что деление человечества на Земных и Земноводных, противостояние которых существует по сей день. Об этом сказано одним из толкователей Весты, который читал Книгу Будущности.
Даже если там написано, что прогремит на земле последняя война, в которой сойдутся Земные и Земноводные, и после которой прозреют слепые изгои… Всё равно жизнь не прервётся, не пресечётся род человеческий, не исчезнет любовь…
После всех-то войн, описанных в Весте, ещё одна — последняя! — капля в океане…
Чтобы стать Вещим, он должен открыть эту Книгу. Открывал же её Вещий князь Олег… И Вещий Гой Зелва открывал!
Правда, первый погиб от коня своего, хоть и знал будущее; второй — от гитарной струны…
Неужели и познав будущее, не избежать своего рока?..
Счастливый Безумец бережно поднял футляр, огладил его точёные из крепчайшего дерева, гладкие бока.
— Да! Открыть! Для того, чтобы познать Прошлое, требуется сорок сроков жизни, а для познания будущего — хватит минуты.
Он зажал деревянный цилиндр между колен и медленно потянул крышку…
18
Обычно побудку играл Арчеладзе: сам просыпался рано и тут же стучал кулаком в стену. А в этот раз никто не стучал, и вымотавшийся за двое суток в горах Воробьёв проспал до вечера. Он привык к чистой, интеллигентной работе, когда нужно проникнуть в запертое помещение или просочиться сквозняком на тщательно охраняемый объект, установить там умную и сложную аппаратуру и так же незаметно исчезнуть. Остальное было делом техники. А здесь он ползал по лесам, как какой-нибудь фронтовой разведчик, страдая от излишнего веса и одышки, бегал марш-броски, волоча за собой пленных, и медленно сатанел от безысходности: возврата к прежнему быть не могло, и оказавшись «вне закона», он ставил на прошлом крест. Конечно, в его судьбе и неустойчивом нынешнем положении был виноват Арчеладзе, втравивший всё своё окружение в эту авантюру. Но если Кутасову на Балканах было раздолье — попал в родную стихию и не особенно-то задавался вопросами, что и во имя чего делается, будучи авантюристом по складу характера и профессии, — то Воробьёв, пока без особенных всплесков, страдал от неопределённости будущего. Ну, выловят они весь «Арвох», каким-то образом не дадут секретным службам неизвестно каких стран хозяйничать на горе Сатве, а потом что? Куда? Назад в Россию? Но там их балканские дела могут откликнуться, поскольку у «духа мёртвых» руки длинные, а сам он — бесплотен. Неужели остаток жизни придётся доживать на нелегальном положении, как Птицелов, принявший яд на Ваганьковском кладбище?
А хотелось пожить тихо, в своё удовольствие, и где-нибудь в Подмосковье, на той же Клязьме, например, построить домик в лесу, собирать грибы, удить рыбу — эдакая идиллическая жизнь отставного майора госбезопасности. На праздники и юбилеи надевать форму, говорить тосты в кругу друзей, выступать в школах или — о чём теперь и не мечтать! — читать курс лекций по оперативному искусству в спецшколе службы безопасности.
Всё это стало неисполнимо.
Но даже если бы Арчеладзе объявил завтра, что надо ехать в Африку и охранять там какой-нибудь кусок пустыни, Воробьёв бы поворчал, повозмущался и поехал только из соображений честолюбия. Дело в том, что полковник однажды буквально спас его, когда Воробьёва вывели за штат и поставили вопрос об увольнении до пенсионного срока. Попросту вышвыривали из службы по политической неблагонадёжности. Его, как самого лучшего оперативника и специалиста по литерным мероприятиям, включили в специальную группу, чтобы осуществлять слежку за патриотическими партиями и движениями. Режим тайно осуществлял политический сыск и провокации, якобы среди организаций коммунистического толка. На самом же деле это было направлено против всех, кто выступал за самостоятельность и мощь России. Воробьёва возмутило то, что вчерашние борцы с диссидентами сегодня ополчились на… патриотов. Причём бессовестно, нагло утверждали, что теперь они — враги отечества! Он же офицер, всегда мысливший себя только русским офицером, не мог не быть патриотом, о чём и доложил начальству.
Влиятельный Арчеладзе, о деятельности которого лишь смутно догадывались во многих службах конторы, неожиданно, прорывая все заслоны, втащил к себе в отдел совершенно незнакомого ему сотрудника, взяв только за профессиональные качества и принципиальность. Нигрей попал туда точно так же. Преданность Никанорычу была вовсе не благодарностью за выручку; они сразу же сошлись в убеждениях, иметь которые во времена разорения службы безопасности было великой роскошью. Воробьёв любил вождей, зная, что по природе своей он никогда не сможет повести за собой во имя какой-то идеи. Он умел только хорошо и громко возмущаться. А этот длинный, часто непредсказуемый человек, похожий на орла, обладал смелостью и волей. Отойти, оторваться от него было невозможно, как от магнита.
