— Да, брат, мы просто друзья по несчастью, — согласился Арчеладзе. — Вот и свела судьба.
— Убей его! — вдруг попросил Джейсон. — Отними у него мою волю! Сам не смогу этого сделать. Видишь, со мной что-то произошло… Если от драки выворачивает… Подниму руку — и смерть. Он меня запрограммировал. Убей его! Это — дьявол! Его зовут… Барлетт! Нет, Бейлесс!
— Это же твой командир!
— Мой командир был генерал Хардман, — замотал головой подполковник. — А этот — хозяин моей души. И воли! Я начинаю понимать, кому ты объявил войну. «Иезуит» — твой противник!
— Скажи, Джейсон, а ты не знаешь человека по имени Рональд Бергман?
— Нет… Не слышал! Я знаю Барлетта! И Бейлесса… Над Америкой поднимаются чёрные вертолёты. Они уже летают. Они разминают крылья. Это его вертолёты! Я видел чёрные вертолёты над Президио!
Глядя на пехотинца, можно было бы назвать его сумасшедшим, но его мания не укладывалась в привычные рамки.
Таких людей на Руси обычно называли блаженными…
19
Больше месяца Иван Сергеевич Афанасьев пролежал в гадьинской больнице и почти беспрерывно — под капельницей. Ему вымывали, выщелачивали из крови невероятно устойчивый препарат Тойё, обнаружить который невозможно оказалось никакими видами анализов. Попадая в кровь, он как бы становился её частью и медленно подтачивал сознание. А то, что этот яд, разложившись на составляющие, всё ещё бродит по организму, Иван Сергеевич ощущал по приступам страха, как только касался мыслью своего бывшего хозяина, которого и на свете-то уже не было.
После того, как через кровь и плоть прокачали десятки литров жидкостей и растворов, стало ясно, что препарат таким образом из организма не вывести. Тогда ему сделали полное переливание крови и на какой-то период болезненные симптомы исчезли. Тойё перестал возникать в сознании как его полный и беспредельный владыка-хозяин, против воли которого нельзя выступать даже мысленно. Иван Сергеевич уж было воспрял и запросил выписки, но на следующее же утро, проверяя собственное состояние, он почувствовал себя в роли преданного пса…
Вероятно, яд действовал на клетки коры головного мозга, оседая там в виде шлаков. Вместе с навязчивым страхом начали развиваться странные психические способности. Например, стали повышаться возможности памяти, он обнаруживал, что помнит и может поминутно разложить все события, произошедшие пять, десять лет назад, продиктовать наизусть данные гравиаразведки, проводившейся им когда-то на Северном Урале, — а это десятки тысяч цифр, значений и величин! Он мог прочитать газету от начала до конца и тут же воспроизвести, пересказать дословно. И странное дело, вместе с тем он напрочь забыл, что происходило в детстве и юности! А человеческое сознание было устроено как раз наоборот — помнится ярче далёкое детство, чем то, что ты делал недавно.
Ему как бы перевернули разум, переориентировали психику, оставив в неприкосновенности лишь то, что не мешало замыслам Тойё; Ивана Сергеевича по-прежнему тянуло в женское общество, и он не мог пропустить ни одной юбки, мелькнувшей где-то рядом, в пределах досягаемости руки или взгляда. Лёжа в больнице, опутанный трубками, он принялся ухаживать за молоденькой медсестрой, целовал ей ручки, соблазнял весёлыми и скабрёзными разговорами и однажды сделал попытку уложить с собой рядом. Сестричка вырвалась и нажаловалась врачу Надежде Васильевне, той самой женщине, что встретила их с Ингой в доме, внезапно появившемся среди тайги на краю «империи» Тойё. Пока Мамонт отбивался от вертолёта, она на глазах Ивана Сергеевича сделала операцию — отняла Инге пальцы ног, чёрные и омертвевшие. Резала без наркоза, с помощью лишь скальпеля и ножниц, однако поразительно — Инга не ощущала боли! И кровь, практически, не выступала из ран…
Она была уже в том возрасте, который не интересовал Афанасьева, к тому же рядом находился муж — участковый милиционер, и всё-таки не это делало его совершенно беспомощным перед Надеждой Васильевной. В её присутствии он ощущал какой-то непривычный ступор. Рой отшлифованных фраз, комплиментов и просто привлекающих внимание замечаний словно вяз в голове, а парализованный язык таился во рту, как зверёк. Эта женщина подавляла его весело-бесшабашный характер, и он как бы опасался сказать в её присутствии глупость, поскольку все заготовленные для женщин слова — даже для самых умных женщин! — автоматически становились глупостью.
Вокруг Надежды Васильевны существовало некое защитное поле, пробиться сквозь которое было не так-то просто.
После жалобы строптивой сестрички она пришла в палату — Иван Сергеевич лежал в отдельном боксе под замком, якобы из соображений его безопасности, — и встала над ним, как богиня правосудия. Он приготовился выслушать приговор или, в лучшем случае, морализаторскую речь, однако Надежда Васильевна коснулась его лба холодными пальцами и спросила:
— Повышенная сексуальность — это тоже от воздействия инъекций? Как ты считаешь?
— Нет, — смущённо признался Иван Сергеевич. — Это у меня от природы.
— В таком случае, почему у тебя нет детей? Говори мне всё, я врач.
— Моя жена не могла их иметь.
— А другие женщины? У тебя их было много… Ты помнишь, сколько?
Он попытался сосчитать, припоминая не имена, а города, в которых бывал, работал и обзаводился любовницами, вспоминал стремительные, порой одноразовые встречи. Всё-таки служба разъездная, связана с постоянными командировками… Сбивался, принимался вновь, мысленно загибая пальцы — на руках единицы, на ногах — десятки.
Ни пальцев, ни памяти не хватало…
— Хорошо, не мучайся, — оборвала путешествие в прошлое Надежда Васильевна. — Кто из них остался в твоём сердце? Так, чтобы вспомнить, не напрягаясь? Наверное, это последняя женщина?
— Нет! — оживился он. — Последней была гейша… девушки Тойё… Но я помню другую! Потерянную…
— Её звали Августа?
Иван Сергеевич, опутанный трубками и проводами, сел на кровати.
— Она осталась по ту сторону… катастрофы.
— Хотел бы ты вернуть её?
Он вскинул голову, повинуясь внутреннему толчку радости, и тут же отвернулся.
— Нет, не хочу…
— Почему? Тебе больше нравится завлекать молоденьких сестричек?
— Потому что я… Я теперь другой человек! Возможно, даже не человек. Из меня сделали компьютер, вторглись в сознание.
— Тебя удерживает только это?
— Августа вселила надежду на… счастье. Разве я могу быть счастливым человеком, если меня преследует страх? А счастье подразумевает полное бесстрашие перед жизнью!
Надежда Васильевна отсоединила от него датчики, вынула из вены иглу капельницы.
— Пожалуй, ты прав. И нет смысла переливать кровь.
Смерть в ту ночь была ближе и реальней, чем в вертолёте, падающем на землю. На сей раз она посверкивала скальпелем, случайно забытым в блоке, и напоминала свечение реактивной струи неумолимого и желанного снаряда. Иван Сергеевич лёг в постель, засучил рукав и примерился к венам.
