– Кто-то мне помощь обещал. А не было никакой помощи. Сам, как мог, барахтался.
– А девка эта! Лада! Она же тебя отмазала!
– Но воры то здесь при чем?
– При том!.. С ней мой человек говорил, объяснил, что не надо тебя топить. Она испугалась, забрала свои слова обратно.
– Не было ничего такого. Я с ней разговаривал, ничего про твоего человека не слышал.
– Значит, ничего не хочет говорить.
Вор в упор и твердокаменно смотрел на Тимофея. Ощущение такое, будто он на все сто процентов уверен в своей правоте. Не только в политике, но и в психологии есть такое понятие, как «железный занавес». Это когда человек нагло тебе врет из-за этого занавеса, и как бы ты ни разоблачал его вранье, он все равно твердо стоит на своем. Такого ничем не пробьешь. И с рязанским вором спорить бесполезно. А воевать с ним бессмысленно. Воры, может, и не самая боеспособная сила в этом мире, но они злопамятны и терпеливы, годами могут ждать своего часа. Ты уже и забудешь о конфликте с ними, а они только-только «торпеду» с ножом к тебе заслали. Или с автоматом. Или с гранатометом...
– Сколько ты хочешь? – спросил Тимофей.
– Двадцать пять процентов, – жестко отрезал вор.
– С чего?
– Со всех твоих наваров.
– Десять. И только с нелегальных оборотов.
– Двадцать пять!
– Десять!
Тимофей тоже мог создавать «железный занавес». И подтверждать его умел не только силой взгляда, но и непробиваемыми аргументами.
– Десять процентов – это двести тысяч «зеленью» в месяц.
Рязанский вор сам прекрасно знал, что не помогал он Тимофею обрести свободу. Сам должен был понимать, что его требования непомерны и неуместны. И если он не дурак, то двести тысяч долларов должен был принять без всяких колебаний. А Тимофей не считал себя дураком, что согласился на такие убытки. Во-первых, что ни говори, а в изоляторе с подачи смотрящего жилось ему неплохо. А во-вторых, от тюрьмы и сумы не зарекайся. Неизвестно, куда заведет его нынешняя дорожка. Нет никаких гарантий, что впереди его снова не ждет арестантская хата со всеми своими злыми, но в чем-то справедливыми законами тюремного быта. И не жить ему тогда, если сейчас воры поставят на нем «черную метку»...
– Двадцать процентов, – снизил планку вор.
Но Тимофей очень твердо стоял на своем. Твердыми были его обязательства ежемесячно отстегивать Конотопу двести тысяч долларов.
Рязанский вор долго хмурился, но в конце концов сдался. И даже пожелал Тимофею на прощанье всех благ. Не смог он поймать журавля, но уезжал с жирной синицей в руках. Тимофей был уверен, что конфликт был задушен в зародыше. А на следующий день у него состоялся разговор с Головатым. Полковник держался с ним подчеркнуто вежливо, но в глазах запрыгали злорадные чертики, когда разговор зашел о вчерашней встрече с ворами.
– Хотелось бы узнать, откуда они узнали про нелегальный спирт? – спросил Тимофей, через глаза пытаясь заглянуть к нему в душу.
– Ну как узнали, – усмехнулся Головатый. – Они же воры, им ли не знать, что творится в подлунном мире...
Тимофей кивнул, якобы соглашаясь с ним. Но к себе в офис он возвращался с уверенностью, что это менты слили ворам информацию о системе нелегального сбыта. Знал Головатый про нее, сам копать под Тимофея не решился, но подстроил ему пакость со стороны воров. Наверняка на карман он ничего с этого не поимел, зато в моральном плане получил удовольствие...
А через месяц после этого разговора в семье Тимофея произошло несчастье. Погиб Елизар, его давний враг и нынешний тесть.
Как и прежде, Елизар жил на даче вместе со своей сожительницей. Глубже, чем нужно, он не деградировал. Жил не тужил, горя не знал. Но в одно совсем не прекрасное утро его обнаружили в саду с перерезанным горлом. Приспичило ему ночью в туалет, но так он до него и не дошел. Естественно, прокуратура возбудила уголовное дело. И очень умный следователь заявился к Тимофею с претензией. Кто-то еще более умный навел его на мысль, что гражданин Орлик может быть причастен к убийству своего тестя. Нетрудно было догадаться, откуда дует ветер. Головатый знал, до какого состояния и кем был доведен Елизар. Знал, какие чувства Тимофей питает к своему тестю. И неудивительно, что прокурорский следователь ухватился за предложенный ему мотив. Депутатская неприкосновенность Тимофея серьезно осложняла его задачу. Но крест на его домыслах поставила Люба. Она предоставила мужу железное алиби. В момент убийства Тимофей находился вместе с ней, в спальне их дома. И она была уверена, что он никуда не отлучался. Разумеется, представители его личной охраны полностью были солидарны с ней.
Следователь отстал от Тимофея. Но удар под дых нанесла сама Люба. Она ничего не говорила до тех пор, пока Елизара не предали земле. А на поминальной тризне дала лишку. И дома, под градусом, обвинила мужа в смертном грехе.
– Ты убил моего отца!
Тимофей возмутился.
– Кто тебе такое сказал?
Впрочем, он мог бы и не спрашивать. Еще когда он сидел в тюрьме, Головатый капал жене на мозги, настраивал против мужа.
– Не важно... Ты его убил...
– Но ты же знаешь, когда его убивали, я с тобой был.
– Но ты же не своими руками его убивал.
– Хочешь сказать, что я его заказал?
– Да.
– Зачем?
– Ты его ненавидишь...
– Да, любить его не за что...
– Ты раньше хотел его убить... И сейчас.
– Чепуха.
– Он очень много про тебя знает. Тебя снова могут посадить, если он вдруг заговорит.
– Если он вдруг заговорит, его признают невменяемым.
– Вот! – одержимо вскинулась Люба. – Невменяемым!.. А кто его таким невменяемым сделал? Ты!
– Бред!
– Мне же говорили, что ты аминазином его колол. Головатый твой говорил. А я, дура, не верила...
– Не было никакого аминазина, – в раздумье покачал головой Тимофей.
Не нравилось ему все это. Сначала воры наехали, теперь вот Елизара убили, и за всем этим Головатый стоит. То воров против него пытается настроить, то жену... Но с ворами понятно, они – сила. А вот Люба какую опасность представляет? Что может она?..
– А что было?
– Не было ничего... Это наговоры все, моя дорогая. Наговоры все... Хотя... Да, я действительно убить хотел. Но ты же просила его пощадить, и я его не тронул...
– Тогда не тронул. А сейчас – зарезал!
– Хватит!
– Скажи, что любишь!
– Люблю...
– Не верю. Мне иногда кажется, что ты никого в этой жизни не любишь, кроме самого себя.
