– Да ты у нас куражный пацан, – одобрительно заметил Витой.
Башмак поощрительно хлопнул Трофима по плечу. И остальная братия тем или иным образом выказала ему симпатию. Один только Рубач хмуро глянул на него. Такое ощущение, будто он собирался что-то предъявить…
А после ужина в камеру втерся вертухай и потребовал к себе Трофима, без вещей.
– Эй, начальник, куда на ночь глядя? – спросил он, за внешней бравадой пытаясь скрыть внутреннюю тревогу.
– Пошли!
Трофим вышел в коридор.
– Лицом к стене!
С гулким скрежетом задвинулся засов на двери. Трофиму вдруг показалось, что обратно в эту камеру он не вернется. А если и вернется, то не со щитом, а на щите…
* * *
Предчувствие его не обмануло. Конвоир доставил его в блок строгой изоляции, где томились особо опасные подследственные. По слухам, именно здесь находилась страшная пресс-хата, где администрация ломала особо упрямых арестантов. Из такой камеры можно было выйти живым, но навеки прописанным к петушиному кутку… У Трофима душа съежилась от одной только мысли, что впереди его ждет пресс-хата. Казалось бы, не за что, ну а вдруг?..
Душа сначала съежилась, а затем свернулась в морской узел, когда вертухай доставил его к месту. Это была камера – просторная, с яркой лампочкой под потолком. Вместо шконок – самые настоящие кушетки с мягкими матрацами. Черно-белый телевизор, холодильник, на стенах убогие, но ковры. Вентиляторы на лакированных тумбочках. За столом четыре типа – голые по пояс. Один с ног до головы в татуировках, другой – шерстяной, как обезьяна, третий вообще безволосый, но на широкой спине тушью выколот глаз – единственный и злой, как у Циклопа. Этот глаз смотрел на Трофима в упор – хищно, угрожающе. Четвертый тип был в меру волосат, в меру расписан, но непомерно мускулист – на руках перекатывались бицепсы размером с гирю, вокруг бычьей шеи бугрились мышцы…
Четыре койки, четыре «пассажира» – выходило, что у Трофима своего места здесь нет и быть не может. Не для отдыха доставили его сюда, гнобить его здесь будут, чморить, а может, и убивать… Пресс-хата это, а обитатели ее – позорные лохмачи, грязные животные, которым нет места среди честных арестантов. Кто-то сам ссучился, кого-то опустили. Теперь они сами ссучивают и опускают. Для того менты и держат их здесь, потому и создают им условия для безбедного существования. Телевизор показывает неплохо, в холодильнике наверняка что-то есть пожевать…
Трофим чувствовал, как леденеют руки и наливаются предательской тяжестью ноги. С кем-нибудь из этого квартета он бы еще мог справиться, но против всей этой кодлы шансов у него не было.
Арестант с глазом на спине резко повернулся к Трофиму лицом, хищно уставился на него всеми четырьмя глазами… Дело в том, что под каждой ключицей, в тех местах, где лагерные авторитеты накалывают себе звезды, у него также были изображены глаза. Такие же злые, такие же гипнотизирующие… И если настоящие глаза могли изменить выражение, а вместе с тем и настроение, то эти – никогда. Как не мог измениться приговор, который кто-то из сильных тюремного мира сего вынес в отношении Трофима.
– Ну чего молчишь, гусь? – глумливо спросил глазастый. – Здороваться не учили?
– Нет… То есть да… Привет, братва… – в замешательстве выдавил из себя Трофим.
– Братва?! Мы-то братва… А ты кто по жизни, а? – зловеще усмехнулся мускулистый.
– Я?!. Правильный пацан, да…
– Правильный? А кто тебя и чем правил, а? Через какое место?.. Может, ты петух по жизни, а?
– Нет!
– Э-э, зачем так говоришь, дорогой? – пугающе осклабился шерстяной.
Трофим определил его национальность. Армянин. Злобный разлихой ара…
– Сегодня не петух, завтра петух… – с едва уловимым акцентом продолжал тот. Хочешь, я тебе погадаю, а? Дорого не возьму. «Катька» – и все дела?
– «Катька»?! Нет у меня таких денег, – подавленно мотнул головой Трофим.
– Да? Тогда я тебе бесплатно погадаю. Если платно, то все хорошо у тебя будет. Если бесплатно, то сам Катькой станешь… Хочешь Катькой быть?
– Слышь, зачем так говоришь? Сам знаешь, что не хочу…
– Да, но твое хочу – не хочу никого здесь не колышет… Ты в курсе, что я Глазастому тебя проиграл, а?..
– Проиграл, – ухмыльнулся упомянутый арестант.
Ошеломленному Трофиму показалось, что синий глаз под правой ключицей игриво подмигнул ему. Вырвать бы его вместе с мясом, чтоб не мигал. Вырвать бы, да как? Трофим ясно осознавал собственную беспомощность. Его могли проиграть в карты, его могли опустить. И все по приказу ментовских беспредельщиков. Если лохмачи уже раскинули карты на Трофима, значит, они давно ждут его. Значит, они готовы исполнить хозяйский приказ…
– Теперь ты мой, – глумился Глазастый. – Захочу, мальчиком будешь. Захочу, девочкой…
Трофим молчал. Если твое слово ничего не значит, лучше держать рот на замке.
– Ну и что мне с тобой делать?.. Чего молчишь?.. Гля, застеснялся, аки красная девица! Утю-тю, Аленушка!
Трофим стоял с низко опущенной головой, тело трясло, как в горячечной лихорадке. Так и подмывало повернуться к лохмачам спиной и что есть мочи забарабанить по двери. Но делать этого нельзя. Во-первых, сломиться с хаты – это само по себе большой косяк. А во-вторых, ему никто не откроет. Вертухай в курсе, какой водевиль здесь вот-вот начнется…
– Чо? Страшно? – спросил мускулистый. – Ну, чо молчишь, в натуре?
– А о чем говорить? – затравленно пожал плечами Трофим.
– О жизни. О том, как там на воле, а?
– Да чо на воле, нормально там все…
– Нормально – это не ответ… Расскажи, как там. Лето, да? Птички, ля, поют?
– Поют, – кивнул Трофим.
– Девки в коротких юбках, да?
– Ну, есть…
– А ты чего в штанах? Гы-гы!
Гнусный смех усилился еще тремя глотками, катком проехался по ушам.
– Снимай штаны, да, будем смотреть, как ты в юбке, да… – хватался за животик Глазастый.
Трофим попятился, уперся спиной в стену. Никогда ему еще не было так страшно, как сейчас…
– Ты чо, не понял? – злобно оскалился армянин.
Сначала с лавки поднялся он, за ним – Глазастый, затем остальные двое. Беспредельщики обступили его с трех сторон, они смотрели на него, как черти на прибывшего к ним в ад новичка. Суда не будет, и так все ясно – в котел, и никаких запятых…
– Э-э, так нельзя… – мотнул головой Трофим.
– Чо ты там пролепетал? – скривился мускулистый.
– Я… Я никому ничего не делал… За что?
– Что за что? Думаешь, мы тебя наказывать будем? Нет, мы тебе счастья дадим, много счастья…
