— Все, больше ни слова, — оборвал ее Мавр. — Обстановка понятна. Сколько будет, когда выйдешь?
— Сорок пять…
— Баба ягодка опять… Мне девяносто. Нормальный ход. По новой моде сейчас и в зоне браки свершаются, не только на небесах. Предлагаю тебе руку и сердце.
— Что?.. — волчица оскалилась, пригибаясь, попятилась к двери. — Приехал издеваться надо мной?.. Свидание окончено, убирайся.
Он властно взял ее за руку, силой вернул на место.
— Ты же хотела, чтобы я перевернул мир хотя бы для одного человека? Это правда, я никому не дарил цветов. Ни живых, ни железных.
— А как же могила твоей жены?!
— Сейчас она поймет меня, и простит.
— Пожалел? Смилостивился? Что же ты раньше…
— Раньше это был бы неравный брак! Нечестный.
— А теперь будет честный?!
— Старость и неволя — всегда сверстники. Мы оба за решеткой.
Томила спрятала клыки, вроде бы даже хвостом вильнула.
— Зачем тебе это, Мавр?.. Сумасшедший дом. Ты что, альтруист? Филантроп?
— Эгоист. И думаю только о себе. Но пять лет подожду…
— Ты правда генерал? — волчий блеск вроде бы сморгнулся. — В форме… А я думала — театр.
— Правда… Ну так что? Жду ответа, как соловей лета.
— Нет! — отрезала она. — Теперь меня не поймут…
— Кто? Марина с Леной? Начальник колонии? Сокамерницы?
— Мне на них!.. — Томила внезапно выругалась матом и замерла от испуга.
— И мне тоже! — подтвердил он, повторив ругательство. — Все! Сейчас иду к начальству, договариваться о регистрации. И больше не противься!
— Все равно — нет, — глухо и неуверенно произнесла Томила.
— Так… Значит, ты хочешь, чтобы твой отец бомжевал по баракам?
Она вскинулась, округлила глаза.
— А ты?.. Ты хочешь взять папу?..
— Не бросать же тестя на произвол судьбы.
— Мавр… Виктор Сергеевич… Вы… Если вы не сумасшедший, то добрый, как папа…
— Короче, не слышу ответа!
— Ты хочешь жениться по расчету?
— Разумеется! Какая любовь в наши годы? Мне нужен твой отец — художник.
Она приняла это за здоровый цинизм и сама будто бы отшутилась так же.
— Тогда и я по расчету. Генеральша и на зоне генеральша.
— Другое дело! — он поцеловал Томилу в лоб.
— Но он же инвалид! — вдруг спохватилась она. — На протезе ходит, с ним столько хлопот, а я…
— А ты пока посиди, мы разберемся. — Мавр подошел к двери и постучал. — Охрана! Отворяй!
* * *
В советские времена на весь Архангельск был один генерал, и то милицейский, начальник УВД, а к девяносто пятому их насчитывалось уже с десяток всяких — прокурорских, налоговых, военкоматовских, управления исправительных учреждений, природоохранных и даже начальник охотуправления надел плетеные погоны и штаны с лампасами! (Это все ему рассказала начальница колонии.) Затеряться среди них простому военному генералу в полевой шинели было довольно легко, а он уже чувствовал потребность меньше светиться на глазах у добропорядочных граждан. Загар к концу октября смылся больше чем наполовину, и Мавр выглядел смуглым, восточного типа шестидесятилетним человеком. Проще всего незаметно передвигаться по городу и одновременно держать генеральскую марку было в такси, но в связи с тем, что на его руках теперь оказывался еще и новоиспеченный тесть, Василий Егорович Притыкин, Мавр вынужден был экономить. И все-таки на следующий день, можно сказать, после первой брачной ночи, счастливый молодожен поехал искать брошенный лесозавод, подрядив частника. По дороге тот рассказал, что место это считается чуть ли не проклятым пристанищем бродяг, бомжей и прочей швали, которые заселили жилую зону после того, как закончился на реках молевой сплав и предприятие вылетело в трубу.
Зрелище на самом деле выглядело печально, и даже первый снег не смог скрасить разора и мерзости запустения. Промзону лесозавода давно растащили и пожгли, но жилая зона еще стояла да еще и на красивом берегу реки, огороженная трехметровым поломанным забором: когда-то здесь работали «химики» и ссыльнопоселенцы. И бараки были еще ничего, на окнах кое-где даже занавески есть. Появление генерала вызвало тихое изумление у обитателей, привыкших только к милицейской форме и малым званиям. Молчаливые, серо-синие и бесполые люди таращились беззлобно и по-детски любопытно. Мавр спросил Василия Егоровича, однако ни по имени, ни по фамилии такого не знали. Привычные человеческие опознавательные знаки уже были ни к чему, существующий здесь мир человекоподобных давно обратился к приметам естественным, природным: одноногий дед оказался всем известен и, вроде бы, даже почитаем, ибо из собравшейся толпы теней выделился, как почудилось, худенький мальчик, и тотчас вызвался проводить.
Они пошли вдоль бараков к головному, двухэтажному, и по пути, расспрашивая проводника, Мавр назвал его мальчиком, на что тот ответил с легким вызовом:
— Я не мальчик!
— Значит, молодой старичок! — безобидно пошутил Мавр.
— Я — женщина! — с достоинством заявило это существо и стащило с головы серо-синюю, когда-то вязаную шапочку.
Из-под нее высыпались длинные, не мытые серые волосы. На кончиках, как остатки былой роскоши, виднелась краска цвета спелой вишни…
Женщина привела Мавра на второй этаж, оставила у двери в темном, пахнущем тюрьмой коридоре и, постучавшись, вошла. Что говорила, было не слышно, однако минуты через три, под яростный мат выскочила обратно и бросилась вниз по лестнице.
Кажется, тесть гостеприимством не отличался или находился в плохом настроении.
Мавр шагнул через порог и сощурился от яркого света: чуть ли не во всю стену было сдвоенное окно на солнечную сторону. Василий Егорович полулежал на скрипучем, продавленном диване и смотрел немой телевизор. Это был старик лет под восемьдесят, с белой и густой, как у Карла Маркса, бородой и суровым, немилостливым взором глубоко посаженных глаз. Вместо правой ноги торчала культя, обернутая штаниной.
— Здорово, Василий Егорыч! — весело сказал Мавр. — Вот ты куда забрался!
Тот смотрел пытливо, строго и с заметной настороженностью. Изучал, исследовал, сканировал его с упрямством машины: это был сильный, умный и безбоязненный человек, но побитый жизнью, как сукно молью: полуобнаженные руки от пальцев до локтевых сгибов были увиты синими наколками, просвечивающими сквозь густой седой волос. И ни одной дешевенькой — все высокохудожественная работа, от банального северного солнца до сцены грехопадения Адама и Евы возле древа познания, которым служила сама рука.
Видно, у Томилы на роду было написано — посидеть в тюрьме: папаша оттянул не один срок…
