Пронский молчал, глядя ему в затылок. Двадцатишестилетний майор был кадровым офицером-разведчиком. Из всей группы, теперь уже погибшей, он единственный был вызван к Командующему фронтом Жукову и получил от него личный приказ подобрать людей и поступить в полное распоряжение Пронского.
Маршал не назвал его фамилии, а лишь представил, добавив, что начальство нужно знать в лицо, как Господа Бога.
— Я и раньше понимал, мы все — смертники, — он по-прежнему говорил в стену и как бы даже слегка сжимался — возможно, ждал выстрела. — Но всегда же думается, тебя не коснется, ты выживешь… Раненым быть страшнее смерти. Видишь, а тебя не тронуло. И Сыромятнова… Но он-то верующий, святоша, над ним ангел-хранитель порхает… Но почему тебя, товарищ Глория, Бог бережет?
— Не скажу, майор, не пытай. — Пронский достал пистолет, снял с предохранителя. Соболь услышал, резко обернулся.
— Погоди! — заслонился рукой. — Знаешь, как жить хочется?.. Как тебя там… Глория! Нет, ты имеешь право, я понимаю. Не повезло, в рот ее!.. Но есть выход! Конечно, утопающему соломина… В немецкий госпиталь!
— У тебя плохое произношение. Для допросов военнопленных…
Сыромятнов стоял среди бочек и, кажется, молился: возможно, отходную читал…
— Зато документы хорошие, сам подбирал. Я немец из Западной Украины. Сейчас в Берлине началась паника и неразбериха. Бомбежки чуть ли не круглые сутки. Войск нагнали отовсюду, госпитали забиты!.. Вряд ли станут разбираться, тем более, с лейтенантом СС… Ну на последний случай буду изображать контуженного! Меня и в самом деле по ушам вдарило, кровь шла, и лицо сводило… Ну помоги мне выжить! Ты же теперь как Бог надо мной!.. Я сразу хотел, когда раненых подбирали. Но побоялся, вдруг посчитаешь предателем?
— Ты так подумал?
— Я тебя не знаю… Может, это и хорошо. Но сам маршал Жуков отдал приказ.
— Ладно, попробуй, — Пронский убрал оружие. — Может, выживешь… Но только не в форме СС. Если немцы не угрохают, то наши. В плен не берут, даже раненых…
— В госпитале переоденут!
— Сам же сказал, неразбериха. А к СС сейчас массовая нелюбовь. Даже лейтенант-зенитчик их ненавидит. Возьмут наши Берлин, санитары сдадут. Что было в Кенигсберге?
— Как же, Глория? Все так близко… Эй, Сыромятнов! Помогите мне, мужики!
— Помоги ему добыть форму, — попросил Пронский старшину. — Ты же знаешь, где. Все равно мы сегодня уйдем отсюда.
— Не могу, товарищ капитан, — старшина снял и положил на пол автомат. — Страстная неделя… Что же я, уподоблюсь Пилату?
— Зачем тогда с нами пошел?
— Соболь знает… Нельзя мне. Воздержусь сейчас — потом наверстаю, не сомневайтесь. Товарищ майор! Все время же щадили, три года… Что же теперь-то? А, товарищ Соболь?
— Три года я тебя, теперь ты меня пощади — от смерти…
— Меня же Господь берег, потому что я… Помнишь, спорили: если Господь существует над нами, меня не убьют. Помнишь, немчура тогда в упор… И ничего! А мина рядом упала и не взорвалась?.. Ты же говорил, если меня Бог сбережет, ты в монастырь уйдешь. Значит, слова на ветер?
— Жить хочется, Сыромятнов? — Пронский приподнял его автомат стволом парабеллума. — Так хочется, что на командира наплевать? На товарища?.. Ну, а если это промысел Божий?
— Эх, пропала моя душа, — у Сыромятнова потекли слезы.
— Пойди, арестуй зенитчиков и приведи сюда. За двое суток ни одного самолета не сбили, патроны жгут, способствуют врагу… Да не забудь, говорить нужно по-немецки!
Старшина поднял автомат, натянул на лицо маску тупого эсэсовца и, печатая шаг, вышел из помещения.
Через несколько минут он привел всех троих, заспанных, красноглазых, ничего не понимающих, поставил лицом к стене, приказал лейтенанту раздеться. Тот снял фуражку, мундир, но, взявшись за ремень брюк, вдруг проснулся. Старики продолжали дремать, уткнувшись в стену.
— Нет! Я стрелял!.. Мы стреляли! Были изношены стволы!
— Дайте я, — Соболь выпутал руку с пистолетом. — Отойдите!
— Смотри, майор, не подведи меня, — Пронский внезапно повернулся к зенитчикам и выстрелил лейтенанту в голову.
Затем — так и не проснувшимся фольксштурмовцам.
Сыромятнов держал в руке нож, был готов помочь командиру, но не успел и теперь смотрел с облегчением и спокойным достоинством.
— Трупы забей в бочку, — приказал Пронский. — И чтобы никаких следов.
— Я наверстаю, товарищ капитан, — по-русски сказал старшина, стягивая брюки с лейтенанта. — Война не кончилась…
Соболя, переодетого в форму зенитчика, посадили в коляску мотоцикла, вывезли до свежих развалин и оставили в подвале. Вместе с темнотой небо над Берлином вновь наполнилось гулом и раскрасилось прожекторными лучами. Ехать без света по разбитым улицам было самоубийством, так что технику пришлось бросить в воронке, куда по случайности заскочили.
К полуночи они добрались до Зеештрассе и водонапорной башни не обнаружили. Старый парк лежал на боку, в завалах еще виднелись перевернутые орудия, грузовики с зарядами. И здесь какие-то серые тени копошились в поваленном лесу, звенели пилы и стучали топоры. Какие-то службы, теперь уже совершенно не нужные, продолжали работать с упорством муравьев и немецкой дотошностью. И если деревья повалило бомбежкой, то древесина не должна пропасть: дуб, бук и граб можно пустить на мебель, сосны на доски, липу на дрова…
От прямого попадания башню раскидало на сотни метров, нечего было и думать, что кто-то остался жив. Пронский побродил по пепелищу, заглянул в мятый, на корабельных заклепках, резервуар, лежащий на земле, и сказал откровенно:
— Худо дело, старшина. Придется вслепую.
От разбитой башни они направились к костелу, откуда не вернулись разведчики. И когда добрались к половине второго ночи, предположение Пронского оправдалось: подчиненные Соболя не могли погибнуть под бомбами. Над этим районом вчера самолеты не появлялись, налет был, возможно, несколько дней назад: у готической церкви разбило кровлю, несколько снарядов упало на улицу, отчего по обе стороны вылетели стекла вместе с рамами. Битым кирпичом, черепицей и прочим мусором засыпали воронки, остальное смели с проезжей части и оставили кучами на тротуарах.
Костел стоял в общем ряду домов, но не примыкал к ним вплотную, а имел вокруг небольшой дворик и с тыльной стороны — проходной двор на соседнюю улицу. Все окружающее пространство оказалось заваленным упавшей с кровли черепицей, гремящей и звонкой, если тронуть ногой. Внутри костела было то же самое, только еще с кровли и до пола свисало крепежное железо, и сразу от входа дыбилось нагромождение упавших сверху деревянных балок и досок.
Зато над головой светились звезды…
— Здесь и подождем, — Пронский отыскал место в притворе, у распахнутых дверей, чтобы видеть, что происходит на улице, и сел. — Сегодня должен прийти.
