— Я не намерен разговаривать с вами, — через губу сказал генерал. — Не знаю, кто вы и чьи интересы представляете.
— Мы коллеги, генерал. Вспомните: тридцать восьмой год, Вена, секретная миссия, вопросы перевода банковских активов из Литвы, Латвии, Польши… Семи календарных лет не прошло, а кажется, век минул.
— Пожалуйста, включите свет, — вдруг попросил генерал. — Я должен увидеть ваше лицо.
Полковник ткнул кнопку фонарика и осветил себя.
— Узнаете, господин фон Вальдберг? Вы еще спрашивали, откуда у меня шрам на лице. А я ответил…
— Князь Пронский?..
— Да, барон, это я.
— Почему вы… в форме СС? Вы служили… служите рейху?
— Нет, вам не повезло, все мои предки служили России. Я не мог изменить их славе, барон, и пришел с той стороны, чтобы встретиться с вами.
Томас после шока приходил в себя, но еще не воспринимал окружающий мир адекватно.
— Отец, мы все еще в храме? — вдруг спросил он. — А что ты говорил об Аврааме?..
— Да, Томас. Да, — заспешил генерал. — Мы с тобой пришли молиться.
— Но почему не горят свечи?
— Они уже сгорели, сын. Мы пришли давно… Читай про себя молитвы.
— Хорошо, отец…
— Барон, надеюсь, сейчас вы станете отвечать на мои вопросы?
— Что вас интересует? — насторожился тот.
— Пакет Веймарских ценных бумаг, принадлежащий сейчас НСДП. Вы отлично понимаете, о чем я говорю.
Генерал сделал паузу, подтверждающую точное попадание полковника в цель, но сказал отрешенно:
— Нет, князь, я не занимался бумагами.
— Я знаю. После того как вы с блеском провели операцию по возвращению акций, вас перебросили на другой фронт — собирать и вывозить ценности из оккупированных районов.
— Вывозил… Но накоплением и формированием партийных средств занимались другие люди.
— Все режимы в Германии ценили ваш профессионализм, и потому фон Вальдберг никогда не был забыт. А фюрер считал и считает вас самым честным и преданным человеком рейха. Чуть больше месяца назад вас пригласил Борман. О чем вы говорили — никому не известно. Однако после этого вы стали заниматься подготовкой к эвакуации ценностей, для чего дважды вылетали в Южную Америку. В частности, в Аргентину и Колумбию, чтобы подготовить надежные места хранения. В вашем ведении там до сих пор находится батальон СС, в свое время переброшенный из Голландии.
— Я слишком стар, чтобы изменять себе и Германии.
— Не спешите, барон, категоричность в вашем положении опасна, и я обязан предупредить об этом, — капитан протянул руку и неожиданно похлопал Томаса по щеке, как обыкновенно делал Гитлер.
Фон Вальдберг все понял, побагровел и затаился, как оцепеневший хомяк.
— Национал-социализм не может возродиться никогда в том виде, в котором его трактовали вы. Фашизм умрет в течение ближайшего месяца и будет проклят на долгие десятилетия, а возможно, и столетия. И я с удовольствием прикладываю к этому свою руку. Да, некоторое время еще будет витать в умах желание реванша, но ваша химера обречена на гибель, барон. Вы еще пока находитесь в заблуждении, делаете отчаянные попытки спасти положение, создать для будущего возрождения финансовую и материальную базу и одновременно понимаете, что все тщетно. Народы, вольно или невольно втянутые в авантюру и испытавшие поражение вместе с немцами, вас долго не простят, — Пронский говорил в сторону, словно генерала и не было, однако тот все чаще дышал ему в затылок. — Но никогда не простят родственные вам народы, имеющие одни корни и возведенные в статус противника. Уверяю вас, генерал, ваш фашизм обречен на вечное непрощение только за то, что вы извратили и обесценили арийскую идею, идею мирного и естественного объединения народов в третьем тысячелетии. Вы извратили и опорочили всю арийскую символику и даже из свастики — знака вечного движения света — создали знак смерти. И он еще долго будет витать над миром, как ваша черная звезда. Вам казалось, вы завоевали Вселенную, умы и сердца народов, но вас постоянно уводили от истины. Ваш фашизм — игрушка в чужих руках.
Над Берлином вновь взвыла сирена воздушной тревоги. На сей раз самолетах заходили с запада — в ту сторону были обращены лучи прожекторов: до запасной базы на берегу Хафеля оставалось совсем немного. Пронский велел заехать под мрачную, черную арку и дождаться бомбежки.
— Не понимаю, о чем вы говорите, — натянутым голосом проговорил генерал, когда машина остановилась.
Последние его слова заглушили залпы зенитной артиллерии на набережной и близкий громовой бомбовый гул. Капитан приказал старшине ехать к усадьбе с садом, накануне освобожденной от хозяев.
— Ну а теперь, барон, вы готовы принести в жертву собственного сына? — Пронский обернулся к Томасу. — Да еще в Страстную неделю? Посмотрите, что делается в Берлине! Какие страсти! Апокалипсис!.. И вы готовы доказать любовь к Богу, как библейский Авраам — зарезать собственного последнего сына. Во имя фюрера? Вы же спасаете его идею, барон!
— Нет! Нет! — генерал заворочался, потянул руки. — Это мой единственный сын!
— Зачем же вы ночью пришли в храм? И вошли в него с ножом?.. Это что, порыв отчаяния? Или символическое соединение ваших идей с библейскими? А, может быть, вы, барон, пошли по стопам своих предков, которые тайно служили черные мессы?
— Затмение разума… — пролепетал барон. — Отчаяние! Я хотел взять сына с собой… Но он солдат…
— Вы не похожи на сумасшедшего. Вам дорог сын?
— Безусловно! Мой Томас!..
— Тогда следует быть благоразумнее, — полковник заговорил жестко. — Мне известно, два дня назад в секретном хранилище началась опись и погрузка ценностей, принадлежащих НСДП, с целью эвакуации. Там же находится пакет Веймарских акций — два чемодана «Великая Германия», общим объемом в кубический метр. Гитлер использовал эти бумаги для шантажа промышленников Германии. В дальнейшем предполагается шантажировать новую Германию, которая возникнет после войны, и таким образом прийти к власти. И вы знаете об этом! Я здесь, чтобы изъять акции из оборота, и сделаю это в любом случае. Если вы, барон, не утратили еще остатки разума и отцовской любви, правда, весьма странной любви, обязаны помочь мне. На кон поставлена жизнь вашего сына.
Сыромятнов подогнал машину к воротам усадьбы, несмотря на близкий обвал небесного огня, не спеша открыл ворота и въехал во двор. В отблесках пламени от зенитных орудий, мечущихся по кабине, лицо генерала стало зеленым. А его сын, упершись тупым взглядом перед собой, что-то бормотал, скорее всего, молился.
— Мой сын — солдат, — со всхлипом, будто поперхнулся, вымолвил генерал. — Умереть от руки врага — честь…
— Вы сошли с ума! О чем вы говорите в такую решающую минуту?
