— Барон, время молитв закончилось, — отрезал Пронский. — Или прощайтесь с сыном, или выполняйте мои команды.
— Выбор сделан! Да, да, мой выбор — продолжение рода фон Вальдбергов, — он пропустил голову сына сквозь кольцо связанных рук. — Готов выполнять команды, князь, если вы сейчас же отпустите сына.
— Его отпускали — не уходит!
— Почему ты не уходишь, Томас?
— Я хочу быть с тобой, мой отец. Они погубят тебя, а я не дам сделать это. Я вырву им сердца…
— О чем ты говоришь? Ты болен!
— Да… Со мной что-то произошло, когда мы вошли в разбитый костел… Помнишь, был звук пикирующего бомбардировщика?.. А потом темнота… Это упала бомба, да? И мы теперь на том свете?
— Нет, мы живы! Мы остались на этом свете и теперь не умрем!
— Но почему на этом свете так плохо? Война окончилась?
— Забудь, забудь, Томас! Для нас все окончилось, и это замечательно! Я желал, чтобы ты оставил заблуждения, и это случилось чудесным образом… Теперь сними форму вермахта и переоденься в цивильный костюм. Где-то со мной был чемоданчик с одеждой для тебя.
— Мне хочется быть с тобой, мой отец….
— Нельзя. Я пленный. Мне нужно идти в русский плен, чтобы спасти тебе жизнь. Так на войне случается… Переодевайся и уходи!
— Хорошо, мой отец, — он взял чемоданчик и полез из машины. — Переоденусь и уйду.
— Продолжим, генерал. — Пронский сел с ним рядом. — Кто из высших чинов рейха контролирует погрузку ценностей и отправку самолета? Борман?
— Лично он. О готовности к взлету я обязан лишь доложить. Время его назначено на ноль часов четырнадцать минут.
— Сколько охраны будет с грузом?
— Девять офицеров…
— Они подчиняются вам?
— Да, по личному распоряжению Бормана я сам подбирал людей в бригаде СС. Экипаж и охрану.
— На каком аэродроме стоит самолет?
— Это один из специальных аэродромов, близ Луккенвальда…
— Сопровождают истребители?
— Да, три машины, до французской границы.
— Где предполагается заправка вашего бомбардировщика?
— Установлены дополнительные баки, перелет в Аргентину без заправки.
— Сколько человек экипажа?
— Два пилота, штурман и четыре стрелка.
— Почему так много стрелков?
— На самолете четыре пулемета, на все стороны света.
От истребителей сопровождения можно было избавиться еще над территорией Германии…
— Охрану придется оставить на земле, барон, — уже попросил Пронский. — Вам нужно отдать такой приказ.
Фон Вальдберг приуныл.
— Это сделать нелегко… Они дрожат за свои шкуры, и я опасаюсь обыкновенного мятежа, когда бомбардировщик оторвется от земли.
— Охране известно время вылета?
— Нет, его знаю только я…
— За пятнадцать минут до взлета дайте им грузовики и три часа на сборы, — посоветовал полковник. — Пусть возьмут с собой семьи и минимум вещей.
— Но брать семьи категорически запрещено!
— Мы их не возьмем, поскольку взлетим, как только офицеры СС уедут с аэродрома.
— Ах да… Это разумно. Но они поднимут тревогу, как только узнают.
— Нас уже будет не достать, — Пронский разрезал путы на руках и ногах генерала. — Насколько сильно охраняется мост через Хафель?
— Даже под бомбежкой заставляют выходить. Проверяют машины и документы. Боятся диверсии…
Капитан открыл дверцу и увидел, что старшина с Томасом в цивильной одежде стоят неподалеку от машины и изъясняются на пальцах — как два приятеля…
— Сыромятнов, накачай лодку и быстро! — он вышел из машины, добавил тихо: — Ну, разобрался, кто этот пацан?
Тот пожал плечами и двинулся по саду вниз, где в компостной яме была спрятана лодка, и генеральский сынок помчался за ним.
— Томас! Томас! — закричал отец так громко, что пришлось зажать ему рот.
Угомонив его, Пронский достал радиостанцию, спрятанную в доме, и развернул антенну. В эфир улетело всего несколько слов и цифр, обозначающих координаты и время. Оставив рацию на дежурном приеме, он взял генерала под руку и спустился вниз к старшине.
— Лодка всех не поднимет, — сообщил тот. — Генерал тяжеловат, а эта резина спускает по швам.
— Останешься здесь, — приказал полковник. — Заберись в развалины, замри и жди наших. Пацана в расход.
— Товарищ капитан… Я не могу, вы же знаете, — Сыромятнов склонился к уху. — Мы же договорились…
— На войне не договариваются, — исполняют приказы.
— То ли ангел, то ли черт… Заторможенный этот пацан или улыбается так, что страшно. Похоже, больной, не в уме… Ну сами-то посмотрите!.. Как его в расход? И в другой день рука не подымется…
— У нас и так хвостов достаточно, — отрезал Пронский. — Неизвестно, куда исчезли эти двое, что ходили к костелу, Соболь в немецком госпитале… Успех операции требует, чтобы не осталось ни одного свидетеля.
— Все повторяется, — вздохнул старшина и скрипнул зубами. — Конец войне, крах фашизму, новая эра, говорят, будет… Но почему-то когда меняется идеология, обязательно гибнут дети. Взрослые убивают детей, приносят их в жертву.
— Что, что ты сказал?
— Когда родился Христос, царь Ирод приказал убивать всех младенцев. Чтобы наверняка лишить жизни Иисуса. Он ведь тоже нес с собою эру христианства… И в революцию тоже больше всего страдали дети…
— Вот что, старшина… — Пронский схватил его за грудки. — Ты спрашивал, зачем мы шли через линию фронта и во имя чего губили людей? Так вот отвечаю тебе: мы явились сюда, чтобы обрубить корни будущего фашизма. Выжечь и истребить его семя!
— Благородная задача, княжеская…
— Иди и выполни ее. А искуплением грехов займешься после войны. Ты ведь хочешь попасть в рай и оставить на земле ад? Почему Христа назвали Спасителем? Да потому, что он освободил людей от грехов, на себя их взял, чтобы человечество спасти. Так пойди и ты вслед за ним. Ты же хотел этого?
Оставив Сыромятнова на берегу, Пронский сам спустил лодку на воду, усадил генерала и отогнал Томаса.
— В течение часа рацию держи на дежурном приеме, — отталкиваясь от берега, сказал он. — Будет сигнал — выполнишь мой приказ.
Они отчалили в половине третьего ночи, вместе с началом мощнейшего авианалета. Почти над головами стоял непрекращающийся гул самолетов, совсем рядом работали зенитные батареи, а на противоположной стороне Хафеля вздыбилась и осталась стоять черная стена пыли и дыма, пронизанная бесконечными сполохами и заслонившая звезды на небосклоне. На воду падали длинные, разноцветные отблески, и каждый словно вспарывал реку, где на миг отражался весь правый берег с мрачной тучей над городом и остатками разбитых домов. И всякий раз, в зависимости от цвета пламени, отражение менялось. От термитных бомб мир виделся реальным, изорванным в лохмотья, грязным и смертельно бледным; в бордово-красных, пригашенных вспышках вся мерзость войны куда-то исчезала, скрадывалась, и город за рекой выглядел целым, чистым и вполне мирным.
