Туго надутые паруса слегка подрагивают по краям, на мачтах развеваются флаги. Я вижу, что не только Ришар, но даже корабельные мастера застыли, потрясенные той мощью, что сотворили сами же.
Мало, мелькнуло у меня. Десяток каравелл, а еще пять в бухте, около десятка на берегу в процессе строительства… У короля Филиппа было сто тридцать кораблей и тридцать тысяч человек на борту, но его Непобедимая армада потерпела сокрушительное поражение не столько от противника, сколько от погоды: погибло шестьдесят кораблей, из них только семь — от противника.
Все они разбились о скалы, потому, пока не оснащу все корабли до единого надежными якорями с прочными железными цепями, ни один не выпущу из бухты в дальнее плавание.
И не могу сказать высокомерно, что это не принцево дело: здесь еще не понимают, что якоря на пеньковых канатах — гибель для любого корабля, особенно в сильную или долгую бурю, а значит, все — мое дело, будь оно неладно, так ли представлял себе жизнь правителя королевства?
Ришар долго стоял завороженный зрелищем, пока высокий берег на той стороне бухты и массивная сторожевая башня, толстая, словно каменная копна, не скрыли весь зарождающийся флот.
— Прекрасно? — спросил он.
— Не то слово, — ответил я и тут же добавил: — Но мало.
Он посмотрел на меня искоса, на лице удивление.
— Ну и масштабы у вас… Кстати, очень хороший строевой лес высится от Тараскона и до крепости Вертхейма, это десятки миль, а затем, за рекой и небольшой пустошью, еще один такой же прекрасный, что годится как на мачты, так и на опалубку.
Я отрубил решительно:
— Пожертвую всем этим лесом, чтобы выстроить такой флот, какого никогда не знало Сен — Мари!
Ришар хмыкнул:
— Двойная выгода, ваше высочество.
— А еще в чем?
— Крестьянству, — напомнил он, — нужны новые земли под пашни!
— Тоже верно, — согласился я. — Земля должна приносить пользу. А оставлять лес только для того, чтобы там мог охотиться король с кучей придурков, — непростительная роскошь, когда народ голодает.
— Народ не голодает, — возразил Ришар. — Хотя, конечно, всегда можно жить богаче.
Я вздохнул, посмотрел на закатное небо. Запад уже в багровых облаках, перед наступлением сумерек они заранее сгрудились в стадо, как овцы, и затихли, приготовившись переждать короткую ночь, чтобы утром весело двинуться на новое пастбище.
— Пора, — сказал я с сожалением. — Герцог, не пропустите выборы короля.
— Как могу? — воскликнул он. — Да и обидится Готфрид, если не приду поздравить! Мы же не раз сражались в Гандерсгейме бок о бок, прикрывая друг друга. Кстати, не вижу вашего удивительного коня…
— Герцог, — сказал я с укоризной. — А если он стоит во дворе некой молодой рыбачки?
Он усмехнулся.
— Да — да, конечно. Дело молодое, ваше высочество. Желаю быстрой дороги!
Мы обнялись, я быстро пошел с причала. Конечно, герцог ни на мгновение не поверил мне, что так вот и буду шастать по молодым простолюдинкам, этим грешат простые короли, а не те, которые находят более интересным перестраивать мир.
Он и сам такой, придавать слишком большое значение женщинам — это удел простых. А что не спросил, как доберусь быстрее него, то у всех могут быть некоторые маленькие тайны, благородные люди не допытываются, дурной тон.
Глава 12
Я вернулся в Геннегау со всеми предосторожностями, не стал наглеть, приземляясь прямо на крышу или балкон дворца, уже обжегся, сел за городом и поспешил в свои палаты, пока не застала ночь.
Хоть на этот раз Жерар не стал изумляться, неожиданно увидев меня в ранее пустовавшем кабинете. Я прошел на глазах у всех через двор, затем передо мной распахнули двери в главное здание, и я своими ножками поднялся на свой этаж.
Слуги опустили люстры и зажгли свечи, а потом долго поднимали и закрепляли канаты, чем‑то это напомнило мне крепление парусов, светильники вспыхнули ласковыми оранжевыми огнями, а за окнами сгустилась ночь.
В мой кабинет тут же явились герцоги Готфрид и Ульрих как самые знатные и наиболее влиятельные еще с тех времен, когда один владел только Брабантом, а другой — Ундерлендами.
— Через два дня! — сказал Ульрих бодро и потер руки. Глаза его поблескивали, словно в предвкушении битвы. — Хотя сегодняшний уже можно не считать…
— Они пройдут быстро, — ответил Готфрид. — Меня больше волнуют новые отделения Ордена, что начали спешно строить в Турнедо…
— А еще начнут в Ламбертинии и Мезине, — пообещал я.
Он вздохнул, на лице попеременно вспыхивали то радость, то выражение крайней озабоченности.
Я крикнул громко:
— Айсватер! Вели подать вина. У нас праздник…
Из‑за двери прокричали «Будет сделано», и уже через несколько минут двое слуг вбежали с серебряными кувшинами, расставили по столу серебряные чаши и наполнили вином.
— Идите, — велел я, — за своими благородными гостями я поухаживаю сам, это привилегия хозяина.
Оба герцога расположились в креслах и с удовольствием смаковали вино, так разительно отличающееся от местных сортов, а в коридоре затопали, дверь распахнулась, Айсватер просунул в щель голову.
— Ваше высочество! — крикнул он встревоженно. — Гонец! Говорит, дело крайней важности…
Я кивнул.
— Давай. Хотя важность это не срочность…
Он распахнул дверь, из коридора вбежал невысокий худой юноша, крепкий и жилистый, с темным от солнца лицом. Он размахивал над головой свернутым в трубочку письмом с красными ленточками и сургучными печатями. Айсватер на всякий случай придерживал его сзади за пояс.
Я махнул рукой.
— Пропусти, это сотник Куньявалд из Лагардии. Я его знаю.
Куньявальд прошел в кабинет быстро, запыхавшийся, раскрасневшийся, с бурно вздымающейся грудью, но колено преклонил весьма изящно.
— Ваше высочество, — сказал он прерывающимся голосом.
— Говори, — сказал он.
Он быстро взглянул на герцога Готфрида и Ульриха.
— Сообщение от магистра Винцгау, — произнес он. — Чрезвычайно срочное и важное.
— Прекрасно, — сказал я, — давай его сюда. Оно как раз по адресу.
Готфрид протянул руку, Куньявальд беспрекословно вручил ему трубочку письма, что меня не удивило, все знают герцога не только как моего отца, но и как наиболее доверенного человека, однако, пока тот снимал печати, Куньяальд повернулся ко мне.
— Ваше высочество, — сказал он серьезным голосом, — я не знаю, что в письме, да и вам, как сказал магистр, это неважно.
— Что‑что? — переспросил я в удивлении.
