– Помню. К нам, кстати, приходил один шизик, твердил,
что там – города атлантов. Даже карту показывал из-за пазухи, самый уголочек.
Ну, послали повежливее…
– К нам он тоже приходил, – кивнул Данил. –
Тоже послали. Те, со снежным человеком, хоть пучок волос показывали и
завлекательные охотничьи байки травили… Ладно. Если отвлечься от всей этой
залепухи, вывод один: Костерина сбила машина, и связывают это с нами… Машину не
нашли, не слышал?
– «Висяк» стопроцентный. Наши, кто сидит на
криминальной хронике, говорили. Свидетель – одна-единственная бабуля, только и
разобрала, что машина «белая и ненашенская». А может, и нашенская, бабуля
«Таврии» от «Мерса» не отличит…
– Насчет налета на квартиру костеринской симпатии –
правда или «говорят»?
– Похоже, правда. Судя по Рамоне.
– Куда ни сунься, везде Рамона… – проворчал
Данил. – Где ее сегодня вечером можно с уверенностью прижучить?
– Вероятнее всего, в «Черной жемчужине». Там же
лесбиянки тусуются третий год…
– А живет она где?
– На Маркса. Шестьдесят восемь «А», сорок вторая
квартира.
«Район Георгина, – удовлетворенно отметил Данил, –
все к лучшему в этом худшем из миров…»
– А где обитает костеринская симпатия?
– Вот этого, убейте, не знаю. Нужно копать. Где он
обитал с женой, выяснить проще простого – звякните письменникам…
– У тебя с Рамоной как отношения?
– Нормально вроде.
– Кто ее мог возить на самолете в Байкальск? В прошлую,
скажем, пятницу? Она, говорят, свою сенсацию приперла, едва приехавши с
аэродрома…
– Да? Не слышал… – пожал плечами Соловей. –
При мне об этом разговора не было.
– Постарайся разнюхать. И адресок симпатии тоже
выясни. – Данил встал, кивнул и неспешно направился к машине. Сев за руль,
взял рацию и распорядился: – Дежурную машину, любую – пусть ждут меня на перекрестке
Маркса и Губернской, поедем в Ольховку…
Глава 12
Цыганский барон и другие
В каждом крупном городе отыщется район, который принято
считать самым криминогенным (и пусть даже на других околицах преступления
совершаются чаще и оформляются не в пример жутчее, слава «кровавых закоулков»
живет своей собственной жизнью). Во всем мире, пожалуй, такими районами принято
хвалиться перед заезжим народом – точно так же, как историческими зданиями,
памятниками старины и прочими достопримечательностями.
Для Шантарска такой сомнительной достопримечательностью
служила Ольховка. Писатель-краевед Милюхин, родившийся как раз в Ольховке (и
тем не менее ухитрившийся ни разу не отсидеть, а даже закончить два института и
жениться на дочке первого секретаря райкома), откопал как-то в архивах грамотку
второй половины семнадцатого века, повествовавшую, как по приказу основателя
Шантарского острога воеводы Дымянского казаки государевой службы устроили
облаву на «татей, голоту воровскую, бляжьих жонок и другой ослушный народ,
многую нечесть и сором учиняющи, которая же гулящая теребень, бражники и иной
непотребный люд воровские домы держит в Ольховском посаде». Милюхин настаивал,
что Ольховский посад как раз и стоял на месте будущей Ольховской слободы
(понемногу с расширением города оказавшейся чуть ли не в центре нынешнего
Шантарска). Вполне возможно, так оно и было – во всяком случае нынешний
ольховский народ свято держался этой гипотезы, выводя свои корни из славных
времен отцов-основателей (в чем нет ничего странного, если вспомнить, что в
Австралии по сию пору считается крайне престижным иметь среди предков
каторжника). Во всяком случае, уже во времена Петра Первого, когда полиция и
суд стали обрастать архивами, Ольховская слобода, судя по сохранившимся
документам, превратилась в непреходящую головную боль для тогдашних органов
сыска, правопорядка и государственной власти. Чему благоприятствовали как
удаленность от столиц и вообще от России, формировавшая вольнолюбивый сибирский
характер, не привыкший стесняться глупыми параграфами, так и проходившая через
Шантарск знаменитая Владимирка, славный кандальный тракт, по которому
циркулировал в обе стороны отчаянный народ. И, наконец, местная топография.
Центр Шантарска лежит в низине, а западная часть – на высоком плато, куда вели
лишь две дороги. Меж ними и расположилась Ольховка, ограниченная с одной
стороны рельсами Транссиба и тылами железнодорожных мастерских, а с другой –
обрывом вышеупомянутого плато. Легко догадаться, что ольховцы промышляли на
этих двух дороженьках сызмальства – и в царские времена, и после, когда вместо
дорог вознеслись два огромных бетонных моста над стальной магистралью. А
параллельно держали шинки, карточные притоны, скупку краденого и прочие
интересные заведения.
Достоверно известно, что именно ольховские удальцы сперли в
свое время золотой брегет и шубу на енотах у неустрашимого полярного
исследователя Фритьофа Нансена, имевшего неосторожность посетить Шантарск
(причем, несмотря на все усилия напуганной возможным международным скандалом
полиции, ни ходунцы, ни шуба так и не были разысканы; часы всплыли лишь в
сороковом при описи имущества помершего без наследников тишайшего старичка,
вроде бы промышлявшего шитьем валенок, а шуба не обнаружилась вовсе, ибо еноты
особых примет, в общем, не имеют). Ходят также слухи, что все резкости в адрес
Шантарской губернии, имеющиеся в путевых заметках ехавшего на Сахалин А. П.
Чехова, объясняются тем, что непочтительные ольховцы навестили в отсутствие
гостя его гостиничный номер и унесли кое-что на память о классике русской
литературы. Болтают даже, что и ямщик, помогавший бежать из ссылки товарищу
Сталину, был ольховский…
Городовые в старые времена заглядывали туда не иначе как
толпою. Легендарный пристав Ермолай Мигуля (он же – Ермоша Скуловорот) был
единственным, кто дерзал являться туда в одиночку – с двумя браунингами в
карманах шинели, единственным в губернии полицейским кобелем породы ротвейлер и
данными от природы пудовыми кулачищами. Но все равно ему однажды прошибли
затылок пущенным из-за угла кирпичом, а ротвейлера, чисто из принципа,
отравили-таки, полгода подбирая приваду.
Мигуля, правда, взял реванш в девятьсот пятом, когда орлы
генерала Ренненкампфа усмиряли бунтовавшую сибирскую мастеровщину. Запасшись
изрядным количеством шустовских нектаров, хитрый пристав свел знакомство с
есаулом забайкальской сотни, не обделил и рядовых станичников – и в один
прекрасный вечерок желтолампасники Мамаевой ордой прокатились по Ольховке под
предлогом поиска нелегальщины, перепоров все мужское население, за исключением
малых детушек, а женское охально изобидев. К чести ольховцев, следует уточнить,
что во время сего погрома у есаула пропал серебряный с золотыми украшениями
портсигар. А впоследствии, в первые годы советской власти, иные ольховские
жиганы пролезли в комиссары и чекисты, ссылаясь как раз на этот казачий налет,
вызванный де извечной симпатией Ольховки к большевикам (тут припомнили и о
вышеупомянутом ямщике, причем на роль персонального Сусанина товарища Сталина
претендовали сразу семь человек, и в самом деле имевших прежде кое-какое
отношение к извозному промыслу. Поскольку уточнять у самого товарища Сталина
местные власти побоялись, всем семерым, на всякий случай, определили пайки
красного партизана и другие льготы. Потом, правда, когда на смену поджигателям
мирового пожара пришли деловитые прагматики Лаврентия Павловича, кто-то решил,
что сюрреалистический образ семи ямщиков на одном облучке попахивает
дискредитацией вождя, сердито повел бровью – и ямщиков словно корова языком
слизнула…)
