Но в один прекрасный день все вдруг изменилось. Зиновия вдруг позвал к себе сам Осьмак, тот самый камерный авторитет, который как бы заступился за него. Это был прожженный лагерной жизнью мужчина с желтым и сухим, как у мумии, лицом. И взгляд был как у египетского сфинкса – каменно-холодный, неживой. В знак благоволения он предложил Зиновию присесть на табурет возле своей шконки.
– Что ж ты, Зина, не сказал, что тебя Волосатиком кличут, а? – спросил Осьмак с упреком, который никак не отразился на его лице.
И взгляд все такой же безучастный. Только в голосе угадывались мягкие нотки.
– Ну, то на воле было, – пожал плечами Зиновий.
– На воле ты шары с Лесничим катал.
– Было дело.
– И Черняка знаешь.
– Видел.
– Черняк – большой человек. Его слово много значит. А он слово за тебя сказал. Малява пришла, браток. И сказано там, что ты нормальный пацан. Но ты же не пацан, Волосатик. Ты – шнырь позорный. Как же ты опустился до такой жизни, а?
Зиновий ничего не сказал. Лишь обреченно пожал плечами.
– Плохи твои дела, Волосатик. Своим тебе уже никогда не стать. Но с параши мы тебя снять можем. Да, пацаны? – смотрящий обвел взглядом своих пристяжных, присутствующих при разговоре.
Никто из блатных не проронил и слова. Все мрачно и неприязненно смотрели на Зиновия. Никто не хотел давать ему шанс.
– Видишь, не принимает тебя братва. А с параши мы тебя все же снимем.
Осьмак снова взглянул на своих.
– Так надо, братва. Черняк сказал. Волосатик мента умочил. Конкретного мента, который братве кровь портил. Я-то думал, ты дедушку лопатой прибил. А ты мента разменял.
– Э-э, ну это уже другой базар, – сказал блатарь по кличке Рубел.
– Мусора увалить – святое дело, – вторил ему Нифель.
– А ты чо, в натуре легавого вмокрил? – спросил Вертун.
– Ну, так вышло… – пожал плечами Зиновий.
Он не хотел брать на себя чужую вину даже перед лицом отъявленных уголовников. Но в этом он видел возможность вырваться из тех унизительных тисков, в которые зажала его тюремная жизнь. Если убийство опера поднимет его престиж, то почему не взять его на себя? Ведь он же не на допросе, вокруг такие же арестанты, как и он сам.
В тот же день Зиновия переместили на другую шконку – подальше от туалета. Но и это было далеко не самое почетное место. Блатные не захотели с ним якшаться, но и унижать перестали. А обычные заключенные перестали его чураться и даже стали приглашать к столу.
Зиновий не стал блатным, но к этому он ничуть и не стремился. Блатная романтика его не привлекала. Ему достаточно было просто жить. Так, чтобы его не били и не обижали…
Его не били, не унижали. И он хотел так жить дальше, как обычный безликий арестант по заведенному в тюрьме распорядку. Подъем в шесть утра, долгая очередь к сортиру и умывальнику, тухлая каша на завтрак, вонючая баланда на обед, часовая прогулка, допросы, встречи с адвокатами, свидания по пятницам. Но разве ж это жизнь? Жалкое существование…
2
Вчера Зиновий получил первую передачу от мамы. Сало, печенье, конфеты – все это, конечно, порадовало. Но самое большое удовольствие доставили сигареты «Прима» – россыпью, в целлофановом пакете, но количеством, как говорится, «завались». Ох, и накурился он вчера на радостях! Так накурился, что на предложенный сегодня «БАМ» с фильтром смотреть не хотелось. Но все же Зиновий взял сигарету. Закурил. Нервы шалят.
– В камере освоился? – спросил Горбунцов.
– Да так, – неуверенно кивнул Зиновий.
– Обижают?
– Нет.
– Уже нет. А первые три дня обижали, так? Сортир заставляли чистить.
– Вы откуда знаете? – не смог сдержать удивления Зиновий.
– Ну, есть информация. Признаваться будем? – спросил, как выстрелил, Горбунцов.
– В чем?
– Сам знаешь, в чем.
– Но я никого не убивал.
– Да? А в камере ты говорил другое.
И снова следователь его удивил. Зиновий понял, что в камере у него есть свой информатор, то бишь стукач.
– Так то в камере, – жалко пожал он плечами.
– Что, авторитет хотел свой поднять?
– Да нет…
– Ну что нет, если да. Не знаю, поднял ты свой авторитет или нет, но блатные не любят, когда их водят за нос. Вот ты сейчас откажешься от убийства, а завтра твои сокамерники узнают, что ты их обманывал. Угадай, что с тобой после этого будет?
– Плохо будет, – затравленно кивнул Зиновий.
На части его не разорвут, но в «очко» мордой ткнуть могут. Или в родное «очко» кое-что ткнут. И тогда жизнь снова превратится в сущий ад, из которого его уже никакая сила не выдернет…
– Не то слово. Пойми, терять тебе все равно нечего. Твоя вина доказана на все сто процентов. Присутствие на месте преступления, отпечатки пальцев на орудии убийства. Осталась только чистая формальность – твое чистосердечное признание.
– Еще одна формальность осталась, – вспомнил Зиновий. – Адвокат его зовут…
– Будет тебе адвокат, – кивнул следователь. – Обязательно будет, но поверь мне на слово, он скажет тебе то же самое.
С общественным защитником Зиновий встретился на следующий день. Это был пухлый мужчина с толстыми, как у хомяка, щеками и маленькими, как у мышки, глазами. Он внимательно выслушал его, немного подумал и заявил, что высшей меры наказания можно избежать в одном-единственном случае – если сделать чистосердечное признание. А умирать Зиновий не хотел. Поэтому в конце концов взял убийство капитана Шипилова на себя.
И только после этого с ним встретился человек, который оставил в его памяти неприятные воспоминания. Человек, который хватался за оружие, когда узнал, что Зиновий убил сотрудника уголовного розыска. Якобы убил… Майор милиции Лебяжный, матерый волкодав. Зиновий с опаской входил в помещение для допросов. Ведь он уже сознался в убийстве Шипилова, значит, его уже можно рвать на части. Но оперативник не стал набрасываться на него. Поздоровался кивком головы, молча показал на привинченный к полу табурет.
– Вопрос такой, – мрачно изрек он. – Кто убил капитана Шипилова?
– Я.
– Ты сам в это веришь?
– Нет.
– Тогда кто стрелял?
– Я.
– Ты же говорил, что ничего не помнишь.
– Говорил.
– Значит, стрелять мог кто-то другой?
– Кто?
– Наталья Слюсарева, например.
– Исключено.
– Она утверждает, что находилась в ванной в тот момент, когда все произошло. А потом якобы испугалась и убежала из дома.
