Две стодолларовые бумажки он вынул из бумажника так, будто часть души отдавал дьяволу в заклад. И думал о том, что неплохо было бы получить эти деньги обратно. Но ведь Карина же не отдаст, так же, как он и не сможет вернуть ей вчерашний вечер, когда они были близки. Может, провести эти деньги через бухгалтерию, как аванс к зарплате? Но тогда Карина оставит его без сладкого. А если еще и пожалуется, тогда совсем худо будет.
– Ты знаешь, я тут подумал, – нерешительно сказал он. – Может, тебе оклад поднять? На двести долларов, а?
– Эдуард Михайлович! – просияла девушка.
– Ну а что, работаешь ты хорошо...
– Даже не знаю, как вас отблагодарить!
– Знаешь, знаешь. А если забыла, то могу напомнить.
– Сама вспомнила, – жантильно зарумянилась она.
И шагнула к нему, но Лихопасов сначала осадил ее движением руки, а затем выпроводил за дверь.
Раскуривая сигару, он думал о том, как ловко обманул девушку. Он не станет ей ничего говорить, а через две недели она сама узнает, что ее новая зарплата урезана как раз на те самые двести долларов. Эти деньги он, разумеется, положит в свой бумажник.
Но настроение все равно не улучшилось. Сигара казалась какой-то прелой, кофе пах клопами. А тут еще дверь в приемной хлопнула, и Карина подозрительно вскрикнула. С шумом опрокинулось кресло, открылась дверь в кабинет, и Лихопасов увидел двух атлетов, чье появление, как обычно, не сулило ему ничего хорошего.
– Рэкет не вызывали? – громыхнул басом Семен.
Парень отличался необычным строением головы. Сверху она была зауженной, от линии глаз резко расширялась, а затем плавно уменьшалась по ширине, в районе подбородка сливаясь с могучей борцовской шеей. И уши у него были такие большие, что голова напоминала кувшин, поставленный на постамент из дубового бревна.
Вытянув голову вперед, он повел мощными плечами, отчего дорогой клубный пиджак на нем затрещал по швам.
– Что, не вызвал?! – осклабился Ждан. – Тогда за ложный вызов кучу бабла!
Он был еще более громадным, чем Семен, но выглядел почему-то не так внушительно. Может, потому, что черты лица у него были более мягкие, размытые, и в глазах не хватало той непоколебимой уверенности, которой отличались его старшие братья. И еще – походка у него недостаточно твердая, его все время заносило куда-то в сторону, отчего он цеплялся за предметы, которые, казалось, не стояли у него на пути. Вот и сейчас он умудрился опрокинуть журнальный столик, находившийся в метре от линии, по которой он двинулся к Эдуарду.
Братья всегда начинали визит этой незатейливой сценкой с рэкетирами. Семен был далеко не глуп, чтобы не понимать, насколько истерта эта присказка, но, казалось, ему доставляло удовольствие терзать слух Эдуарда, которому ничего не оставалось, как отвечать на весь этот фарс любезной улыбкой. От братьев он зависел, как цирковой пони от дрессировщика с бичом.
Семен первым занял место за приставным столом. Неповоротливый Ждан мог сесть рядом, но и его уже тянуло к тому креслу, в котором развалился брат. Остановиться он вовремя не успел, и всей своей массой навалился на Семена, едва не опрокинув его на пол. Тот воспринял это как нечто неизбежное; насмешливо глянул на Ждана, но ничего ему не сказал. Зато заговорил с Эдуардом:
– Ну что, толстяк, как поживаешь? – спросил он, нехорошо сощурившись.
– Как поживаешь? – усевшись-таки в свободное кресло, вторил ему Ждан.
– Э-э, нормально, – смущенный таким началом, пробормотал Эдуард.
Во-первых, он не толстяк. Ну, есть, конечно, лишний вес, но это за счет легкой упитанности, но никак не ожирения. А то, что в спортзалах он не пропадает, как братья Бурыбины, так ему пудовые бицепсы и не нужны. Да и легкие у него слабые – быстро задыхается.
– Классную ты себе секретутку нашел, – зловеще продолжил Семен.
– Ага, классную! – повторил Ждан.
– Э-э... Ну, это было не трудно... – нервно поправив галстук, отозвался Лихопасов. – Старобоярск большой, красивых девушек много...
– А сам девочкой не хочешь стать?
– Девочкой не хочешь? – эхом отозвался младший брат.
– Э-э, а что такое? – от плохого предчувствия похолодел Эдуард.
– Да то, что размял ты вчера эту тутку, – в упор глядя на него, жестко сказал Семен.
– Да, утку, – неправильно повторил Ждан.
– Э-э... Кто вам такое сказал? – не на шутку разволновался Лихопасов.
Семен молча и неторопливо поднялся со своего места, крутнул шеей до хруста в позвонках, нагнетая на Эдуарда панический страх, подошел к нему, встал сзади, неспешно и даже мягко взял его руками за уши. И вдруг со всей силой дернул вверх. Ощущение было таким, будто голову оторвали от плеч, вытаскивая из разорванного позвонка толстую нить слухового нерва. От боли у Лихопасова из глаз хлынули слезы.
– Тебе не все равно, кто сказал? – взревел Семен.
– А-а!.. Все равно!
Парень отпустил Эдуарда, и тот, схватившись за надорванные, казалось, уши, плюхнулся в директорское кресло.
– Ну, тогда зачем спрашиваешь? – почти ласково спросил Семен.
Он по-прежнему стоял у Лихопасова за спиной, но при этом, склонившись над столом, умудрялся смотреть ему в глаза.
– Просто!
– Ты смотри, брат... – обращаясь к Ждану, сказал Семен.
– Смотрю! – перебил его тот.
– Смотри, смотри... – иронично сощурился Семен. – Смотри, как у этого козла все просто. Наша сестра страдает, а он капусту, гад, с чужого огорода жрет.
Лихопасов хлюпнул носом, проклиная себя за неосторожность.
Казино с потрохами принадлежало семье Бурыбиных. Отец, четыре брата и старшая сестра, то есть Юля. И Эдуард понимал, что за ним, за его поведением следят. А братья еще до свадьбы предупредили его, что сестру обижать – смертный грех. А супружеская измена, понятное дело, большая обида... Да и сама Юля вчера почувствовала, что муж изменил ей. Может, сама и пожаловалась. Хотя вряд ли. Она, если честно, не очень-то жалует своих братьев. То есть их самих любит, но ненавидит дело, которым они занимаются. Но у них-то братская любовь к ней безусловная. И ради нее они способны на многое. Ждан, Семен, Лев, Стас... А об их отце лучше не думать, настолько страшный он человек. Мощный, хитрый, жестокий и еще жадный...
Эдуарду вспомнился большой семейный ужин, один из немногих, которые согласилась посетить Юля. Савелий Федорович, эта глыба из кожи и плоти, сидел во главе стола, нависая над тарелкой жирного борща. Правил этикета для него не существовало. Рубаха его была расстегнута чуть ли не до пупа, массивный золотой крест на толстой цепи глубоко зарылся в густые кущи седых волос. В большом каминном зале было почему-то сумрачно, пепельно-розоватый свет заходящего солнца через высокое окно падал на его широкое, рельефное лицо, отчего оно приняло неестественную для живого человека ультрамариновую окраску. В какой-то момент Эдуарду показалось, что за столом сидит покойник. Но страшно ему стало не от этого, а от мысли, что если страшный тесть вдруг умрет, он все равно не оставит свою семью без своего отцовского пригляда. Живой он или мертвый, он все равно будет присутствовать в своем доме, жадно есть борщ, хлюпать, шумно жевать размокающий во рту хлеб, жирно чавкать, сипеть и радостно фырчать, облизывая ложку. Он всегда будет здесь непререкаемым авторитетом, могучим, властным, непобедимым. И его дети, такие же сильные и жестокие люди, как и он сам, всегда будут склонять перед ним голову. А Эдуарду так и вовсе следовало стоять перед ним на коленях...
