Елисей, собиравшийся цыкнуть на горничную, передумал – Клавдия была не так уж не права. Но как она осмелилась дерзить?!
– Ты вот что, Клава, – смягчившись, произнес граф, – скажи, что еще Петр Васильич говорил?
– Да ничего более не говорил наш барин. Прогневались только оне, поскольку разговор к вам сурьезный имели.
– А ты почем знаешь?
– Я, барин, давно у вас служу, с лица мысли господ читать научилась. Вчерась лицо у Петра Васильевича было сосредоточенным, будто оне думу какую думали.
– Ладно, ступай.
Думу думает, озадачился Елисей. Надо же, крепостная, а какая глазастая оказалась. И о чем таком серьезном у отца может быть к нему разговор? Охоту и последующее отсутствие его в имении они с отцом обсудили сразу же – как только он возник на пороге, отец бросился к нему с расспросами. Он благоразумно умолчал про Алкмену, сказал, что на дальнем хуторе у татар отлеживался.
– Дьявол! Как же болит голова! – Елисей налил себе еще кваса и выпил. Боль не отступила, но гадкий вкус во рту исчез.
За дверью послышались шаги, и вскоре в кабинет вошел Петр Васильевич.
– Пришел в себя, голубчик? – оценил граф неважный вид сына. – Вот что, братец. Погулял и будет. Пора к свадьбе готовиться.
– Может, отложим? – робко предложил Елисей.
– Нет, – Петр Васильевич был непреклонен. – Слово свое надо держать.
Ничто не могло омрачить светлого настроения Анастасии. Она кружилась в матушкином подвенечном платье перед большим трюмо в гостиной и сияла, как солнце.
– Маменька, день-то какой сегодня! – восклицала она. – Теплый, будто вместо ноября март на дворе!
– Эка ты выдумщица! Какой же март, когда небо хмурое и дождь со снегом?
– Именно, что дождь! Дождь – значит потепление.
– Эх, – вздохнула Янина Дмитриевна, девка большая вымахала, ростом как каланча, и вширь, как бочка, а умом – все равно что дитя. – Пусть будет потепление – все одно на улице слякотно – ни погулять, ни свадьбу сыграть.
Как только в их дом прислали сватов и решили назначить свадьбу после Покрова, Анастасия представила сани с бубенцами и цветные ленты на хомутах. Тройка мчится, все белым-бело, как будто бы земля тоже принарядилась. И вокруг люди бросают вверх шапки и посыпают их дорогу пшеном. Около церкви много людей. Нарядные, они пришли поздравить молодых. Слышен перезвон колоколов, лучи солнца золотят купола, проникают через витражные окна внутрь, и от этого в церкви становится необыкновенно красиво. Они с графом Смолиным стоят перед алтарем, а сверху на них смотрят ангелы. И святые с икон тоже смотрят. Святые благословляют их союз. А как же иначе? Раз родители благословили, значит, и святые благословят.
Ничто не могло утолить великой печали графа Смолина Елисея Петровича – ни водка, кою Петр Васильевич приказал ему более не подавать, но Клавдия все равно подала, ни подаренный Яковом охотничий нож, ни карты, в которые молодой барин пристрастился играть. День свадьбы неумолимо приближался, а Елисей все никак не мог себе представить в качестве супруги графиню Ветлугину. Всю ночь ему снился тонкий стан Алкмены, чудились ее коралловые губы и яркие, как звезды в августовском небе, глаза. Как же ему хотелось обнять ее стан, скользить руками по узкой талии и чувствовать каждую ложбинку ее прекрасного тела. Еще хоть раз коснуться губами, испить ее до дна. Что же ты так несправедлив, Господи! Елисей проснулся в ледяном поту. Что это было – сон ли, явь, – разобрать можно было едва. Чтобы прогнать наваждение, граф отправился в сени освежиться студеной водой. Петухи еще не пропели, весь дом спит, вокруг тишина и пробирающий до мурашек холод. Елисей зачерпнул ладонью из бочки воду и плеснул себе в лицо. Стало еще холоднее – шутка ли, на дворе заморозки, а он в одних кальсонах, – но зато дурман из головы вышел вон. Основательно продрогнув, Смолин только собрался вернуться в дом, как услышал шорох. Предчувствуя недоброе, он обернулся назад, к двери и замер – за его спиной стояла она, лесная ведьма. «Собаки не лаяли, не учуяли, значит, будто плоти у нее нет», – пронеслось в его голове.
– Что же ты, граф, не приходишь? Я не дождалась и сама к тебе пришла.
– Так же… Я собирался прийти.
– Не лукавь, не надо. Знаю, свадьба твоя сегодня. Почему не сказал мне, что помолвлен?
– Послушай, Алкмена. Я не люблю ее. Свадьба ничего не значит. Традиция, да и только.
– Раз традиция, почему ты не возьмешь в жены меня? Наедине ты называл меня своей судьбой, а перед Богом и людьми повторить свои слова боишься?
– Видит Бог, я не хочу этой свадьбы, но я не могу пойти против воли отца.
Елисей попытался обнять девушку, но она отстранилась.
– Подожди здесь, я сейчас, – он пошел в горницу и, не зажигая свечей, на ощупь отыскал в комоде бусы из яшмы, которые когда-то купил для кузины на ярмарке, но забыл подарить.
– Вот, возьми, – протянул он подарок. – Так сказать, благодарность за то, что ты меня на ноги подняла и вообще… Прости меня. Я буду всегда тебя помнить.
– Что же, граф. Твоя правда. Ты будешь меня помнить, еще как будешь!
Алкмена взяла бусы и удалилась. Она исчезла так же тихо, как и появилась. Елисей стоял как чумной. Теперь он не чувствовал холода, голова была пустая, как дырявое решето. Когда в ней наконец стали появляться мысли, он подумал, что ему все привиделось. Чтобы проверить свои догадки, Елисей вышел на крыльцо, но в предрассветном тумане не смог разглядеть ни зги.
Санкт-Петербург. Январь
За окном простиралась кромешная тьма. На улице, куда выходили окна этой квартиры, не светился ни один фонарь. Николай Пеганов в одиночестве сидел на тесной неухоженной кухоньке, где не было даже плафона под лампу – она спускалась с потолка на засаленном пыльном проводе, символизируя собой заброшенность всего жилья. Перед ним стояла наполовину опустошенная бутылка джина, замызганный до не отмываемого состояния стакан, из закуски – только нарезка сыра и хлеб. Пеганов осоловело пялился в лишенное занавесок окно и как в зеркале видел в нем свою унылую физиономию. Настроение у него было препаршивейшим. Сегодня утром его отпустили под подписку о невыезде, но радоваться было рано. Подозрений с него не сняли, отпустили до суда.
Выйдя из казенных стен на воздух, Николай первым делом позвонил Светлане, но услышал лишь равнодушное и чужое: «абонент временно недоступен». Это был всего лишь непринятый телефонный звонок, возможно, по невинной причине – у Светы разрядился аккумулятор, но Николая это раздосадовало, на душе стало гадливо. Полистал список контактов, остановился на записи «Тома», подумал и сунул телефон в карман.
Возвращение домой было подпорчено. Сидя в вагоне метро, он вдруг задумался, а где этот его дом вообще? Квартира Светланы, в которой он прожил последние три года и куда он теперь едет, – разве это его дом? Раньше подобных мыслей у Пеганова не возникало. Он обустраивал жилье любовницы, покупал вещи, продукты, давал ей деньги и на этом основании считал себя в ее доме полноправным хозяином. Он сделал там ремонт, обновил мебель; да там Светины только стены, все остальное – его. Светлана ни разу не заикнулась о том, что квартира принадлежит ей. Но чувства, что вот это его дом, у Николая так и не появилось. С Томилой он тоже жил на чужой территории – у Лакришевых на Песчаной улице, ютились с женой и ребенком в выделенной тещей комнате. Несмотря на то что жили они всем кагалом – с родней Томилы, у Николая в то время всегда было ощущение дома. Выходит, дело не в том, кому принадлежит квартира, а в том, с кем вьешь гнездо.
