Он достал из книжного шкафа еще не прочитанную биографию Клемансо, вернулся с книгой в кресло и в полном молчании открыл предисловие. Зилла взяла глянцевый журнал и попыталась читать статью о коллагеновых губных имплантатах. Неужели Джимс больше не будет с ней разговаривать? Что ей делать? Зилла вспомнила, как в декабре представляла их брак в виде целомудренного и милого союза двух лучших друзей, двух людей, которым весело вместе, которые наслаждаются жизнью и которые любят друг друга, хотя и не плотской любовью.
— Ты ничего не хочешь мне сказать? — спросила она, когда молчание стало невыносимым.
Джимс поднял голову, и на его лице промелькнуло раздражение.
— Прошу прощения… Что?
— Я спросила, ты ничего не хочешь мне сказать?
— Ничего, — ответил он. — А что тут говорить. Газеты уже все сказали.
— Мы вместе все преодолеем, правда, Джимс? Шум скоро утихнет. Ты не сделал ничего дурного. Заявление все исправит, да? О, Джимс, мне так жаль… Если бы я знала, то скорее умерла бы, чем позволила такому случиться. Прости меня.
— Перестань — это смешно. Смирение тебе не идет.
Зилла хотела стать перед ним на колени, но тут зазвонил телефон.
— Не отвечай, пусть звонит.
Джимс встал, подошел к телефону, снял трубку и стал слушать. Выражение его лица слегка изменилось.
— Да, — сказал он, потом повторил: — Да. Могу я спросить, почему? — Зилла никогда не видела его таким встревоженным. — Сначала мне хотелось бы связаться со своим адвокатом. Хорошо, через полчаса.
— В чем дело, Джимс?
— Меня приглашают в полицейский участок. Мой дом им не подходит. Они за мной заедут.
— Господи, Джимс, но почему?
Вместо ответа он снял трубку и набрал домашний номер адвоката.
Вошла Евгения, таща за собой Матильду.
— Ты должна мне пять фунтов, мама. Лучше запиши, а то забудешь.
Глава 22
С тех пор как до нее дошло известие о смерти Джеффа, Фиона не выходила ни в сад, ни в оранжерею. На работу она тоже не ходила. Почти не покидала дом. В отсутствие мисс Строгость и мистера Уголовный Розыск — а их визиты становились все короче и короче, пока не прекратились совсем — она сидела в гостиной, но не читала, не смотрела телевизор и не слушала радио, а просто сидела. Руки у нее обычно были сложены на коленях, колени сдвинуты. Плакать Фиона уже давно перестала. Она никому не звонила, а когда звонили ей, не брала трубку.
Мишель, которая вплоть до четверга ежедневно навещала ее, больше не приходила. Фиона была бы ей рада, потому что ей никого не хотелось видеть, кроме соседей. Наверное, Мишель, предположила она, устала успокаивать убитую горем женщину и, вне всякого сомнения, уже не знала, что сказать.
Фиона упивалась собственным горем. Она страдала так же сильно, как вдова, прожившая в браке двадцать лет. Ее сердце было разбито. Раньше она смеялась над нелепостью этого выражения: разбитое сердце. «Ты разобьешь мне сердце», — как-то сказала ей мать, узнав о каком-то мелком проступке; в то время Фиона еще училась в университете. Что за глупость, подумала она тогда. Теперь Фиона понимала. Ее сердце разбито, расколото на части, и после смерти Джеффа она уже не чувствовала, как оно бьется. Прижимая ладонь к груди, Фиона не ощущала никакого трепета или движения — только тупую боль. Иногда, сидя в полном одиночестве, она начинала беспокоиться по этому поводу и нащупывала у себя пульс, не зная, радоваться или печалиться слабым, равномерным толчкам.
Каждый день газеты рассказывали что-нибудь новое о Джеффе. О его браке, о праздной жизни. Фиона поклялась не заглядывать в эти статьи, но ничего не могла с собой поделать. Газеты уже сообщили все, что знали, об убийстве — и теперь занялись женщинами Джеффа, его неспособностью трудом зарабатывать себе на жизнь, а также тем, как он использовал женщин, которые его содержали, а потом бросал. Все это причиняло Фионе острую, почти физическую боль, и она начинала всхлипывать и стонать. Одна женщина, с которой он жил пять лет назад, рассталась со своими сбережениями, составлявшими две тысячи фунтов, потом потеряла работу и жила на пособие. Фиона, все еще считавшая себя самой большой любовью в жизни Джеффа — той, которая его изменила, — решила, что должна компенсировать пострадавшей женщине ущерб.
Все это лишь усиливало горе. На следующей неделе придется выходить на работу. У нее нет оснований для отпуска. Человек, которого она потеряла, не был ни близким родственником, ни мужем или партнером, с которым прожиты долгие годы, ни даже настоящим женихом. Фиона возненавидела это слово и уже не могла слышать его или читать на страницах газет, чтобы не вспомнить, как Джефф не удосужился подарить ей обручальное кольцо и лгал о назначенной свадьбе. Осознание этого факта нисколько не уменьшило ее любовь, а лишь прибавила к любви, печали и страданиям нотку горечи.
На работе все, естественно, будут выражать сочувствие по поводу судьбы ее приятеля, говорить, как они потрясены, а потом забудут. Когда полиция найдет убийцу, сочувствие вспыхнет снова, и начальник предложит ей взять выходной. Она станет объектом любопытства, и на нее будут показывать пальцем, как на женщину, у которой убили приятеля. Наверное, до конца жизни. Фиона представила себя в пятьдесят лет, разумеется, по-прежнему незамужнюю — одинокую женщину средних лет, которую люди, где бы она ни жила, будут знать как подругу убитого в кинотеатре.
Она забывала есть. Почти каждый вечер они с Джеффом выпивали бутылку вина, но теперь Фиона не могла выносить боль, которую причинял ей вкус этого напитка. Она легко и быстро теряла вес — тазовые кости выпирали, локти стали острыми. В таком состоянии — у нее еще оставались силы шутить над собой — ее можно приглашать на программу Мэтью. Хоть бы Мэтью пришел к ней! Или Мишель… Телефон больше не звонил. Что-то мешало ей снять трубку и позвонить самой; у нее просто не осталось сил ни на какие действия. Раздумывая, не пойти ли к соседям, Фиона представляла, как выходит из своей парадной двери, звонит к соседям, дверь открывается, и два человека смотрят на нее так, словно видят в первый раз, как будто она случайно забрела к ним, чтобы продать какой-то товар или вручить брошюру.
На ночь она принимала снотворное, темазепам. Таблетки усыпляли ее, но это был тяжелый сон, насыщенный сновидениями. В них обязательно присутствовал Джефф. Например, возвращался из какой-то заграничной поездки. Фиона, уже решившая, что его нет в живых, испытывала безграничную радость от встречи, а он обещал, что больше никогда не покинет ее. Хуже всего было пробуждение, возвращение к реальности.
Газеты продолжали приходить — и отправлялись в мусорное ведро. Хорошо бы вынести ведро, пока оно не стало слишком тяжелым, но в понедельник все равно придется заставить себя принять ванну, спуститься в метро и поехать в Сити, к Лондонской стене
[47]
. Подняв газеты с коврика перед дверью — несмотря на то, что она их ненавидела и была исполнена решимости даже не смотреть на них, — Фиона заметила на первой странице фотографию женщины, лицо которой показалось ей знакомым. Вне всякого сомнения, это бывшая жена Джеффа.
