Я помню, как она смотрела на них, когда вкладывала мне в руки, — словно держала нечто удивительное, а не простые тетради. Хотя дневники были сухими, они пахли плесенью. Обложки, усеянные невыводимыми пятнами плесени, походили на мозаичное панно или мягкий розово-серый мрамор. Почерк Асты был разборчивым, если уметь читать по-датски и не считать препятствием ее нелюбовь начинать параграф с красной строки. Я разобрала лишь несколько слов в разных местах. Сейчас я уже не вспомню, за какие годы были те дневники, но вырванных страниц не заметила. Впрочем, первой тетради среди них и не было.
— Они хранились в каретном сарае, — сказала Свонни, — на полках за «Нэшнл Джиогрэфик» Торбена. И я точно знаю почему. Это случилось, когда садовник рассказал мне, что Mor собиралась сжечь какие-то книги, но он уже загасил костер. Ей не захотелось тащить все обратно, она сложила дневники на нижней полке и забыла о них.
Тетради, которые она мне дала, выглядели довольно непривлекательно, и я удивилась, почему Свонни читала их. Она немного смутилась:
— Мне на глаза попалось мое имя.
— И ты решила выяснить, что она про тебя написала?
— Я начала читать, и это захватило меня словно роман. И не просто роман, а тот, который давно хотела прочитать, но не могла найти. Понимаешь?
Конечно, я все поняла, правда не сказала об этом вслух. Заметив свое имя, Свонни, скорее всего, захотела поискать в дневнике упоминание о своем происхождении. Представляю, какое болезненное возбуждение охватило ее, когда она увидела дату — июль 1905 года.
Она вспыхнула. Возможно, я смотрела на нее слишком пристально.
— Не знаю, стоило ли их читать. Я подумала, раз Mor собиралась сжечь дневники, значит, она не хотела, чтобы их кто-нибудь прочел. Но ведь необязательно, могли быть другие причины? Я уверенна, что другие причины были. На первых страницах она пишет, что не хочет, чтобы Far читал их. Хансине читать не умела, а Джек, Кен и я всегда были щепетильны в этом отношении. Кроме того, Mor почти не пишет о том, что не хочет, чтобы дневники прочли чужие. Лишь когда упоминает, что датский язык для нее как шифр. Я подумала: вдруг она решила их сжечь из опасения, что над ней посмеются потом. Вдруг она подумала, что дневники найдут после ее смерти и люди — то есть мы с тобой — сочтут их нелепыми.
Это совсем не похоже на Mormor, которую никогда не заботило, что о ней думают. Более вероятно другое — она хотела уничтожить дневники, потому что они ей больше не были нужны, она их закончила, буквально и метафорически «закрытая книга». Она терпеть не могла бесполезные вещи. Накопительство утомляло ее, так же как сентиментальность. Она хранила дневники потому, что по своей природе была писателем. Она заносила в них все события дня, думаю, по той причине, по которой и ведут большинство дневников — в качестве лекарства, чтобы отвести душу. Сколько таких писателей ежедневно попадают к психоаналитикам, им безразлично мнение потомков.
— Конечно, ты права, — Свонни облегченно вздохнула. Она хотела оправдать свое поведение, должна была подтвердить свое право на вторжение в личную жизнь покойной матери. — Это на нее похоже. Помнишь, как она избавлялась от своей одежды? Когда она переезжала сюда, то продала почти всю мебель, хотя в доме было полно места. И она свалила дневники в сарай, чтобы они не захламляли ее комнату. Она и мечтать не могла о возможности публикации.
— Публикации?
— Да, почему нет?
— Есть множество причин. Не так просто опубликовать.
— Я имею в виду, частным образом. У меня достаточно средств, я могу себе это позволить. — Ее взгляд стал задумчивым. — Скажем, несколько сот экземпляров?
Я принялась объяснять, сколько это может стоить, что издание книги — это не только ее напечатать и сделать обложку, это еще реклама, презентации, распространение, продажа. Но Свонни перебила меня, не дослушав:
— Я нашла настоящего переводчика. Это был разумный шаг с моей стороны. Я пошла в книжный магазин на Хай-Хилл и просмотрела все переводные романы, пока не обнаружила единственный переведенный с датского. Представь себе, единственный! Переводчиком оказалась женщина. Ее зовут Маргрете Купер, я решила, что она датчанка, которая замужем за англичанином. Так оно и оказалось. Я написала ей и предложила перевести первый дневник Она согласилась, чем теперь и занимается. Поэтому здесь нет того дневника, который начинается до моего рождения.
Ни слова об открытии. Свонни смотрела на меня ясными глазами, открыто и искренне, как смотрели все женщины Вестербю, когда хотели скрыть что-то важное. Ее лицо оставалось спокойным. Она выглядела даже счастливее, чем до моего отъезда в Америку. Она заметно помолодела, и я поняла, что не нужно отговаривать ее от столь экстравагантного предприятия. Оно ее заинтересовало, доставляло ей удовольствие. Возможно, она считала, что таким образом получит ответ на тот самый вопрос.
Я пробыла у нее две недели. Все, что она собиралась продать или выбросить, стояло на своих местах. Когда я спросила, будет ли она еще продавать дом, Свонни посмотрела на меня недоверчиво, почти с обидой, и я поняла, что эта мысль стерлась у нее из памяти. Она часто вспоминала Асту, говорила, что ей кажется, будто она слышит ее шаги на лестнице, ее голос, утреннее приветствие: «Мне не показалось, пахнет хорошим кофе?» Свонни предложила открыть гардероб в комнате Асты, чтобы почувствовать ее запах. Но ни словом не обмолвилась, узнала ли что-нибудь о своем происхождении и продолжает ли поиски того, что когда-то было для нее навязчивой идеей.
Если затраты по изданию дневников окажутся слишком велики, она воспользуется деньгами Асты, которые та оставила, сказала однажды Свонни и улыбнулась, как если бы полностью успокоилась и не сомневалась больше, имеет ли право их наследовать.
Я вернулась в Восточный Хэмпстед, где тогда жила, обрекая себя на встречу лицом к лицу с призраками Дэниэла. Решение продать квартиру и переехать, сделать то, от чего отказалась Свонни, помогало изгонять их. Я успокаивала себя тем, что не останусь здесь надолго и мне не нужно к ним привыкать.
Я не купила квартиру в Кэмден-тауне только потому, что там не оказалось комнаты для кукольного домика, но агенты не могли этого предвидеть. И только когда подошло время, возник этот вопрос. Теперь, когда Аста из-за дневников, целой кучи дневников, стала еще более известной особой, «женщиной с тайной», интерес к вещам, сделанным ею для кукольного домика, также вырос. До сих пор они были просто миниатюрными подушками, крошечными занавесками или скатертями, сшитыми мелким стежком. Теперь же они связаны с ее жизнью. Когда я вынула их из домика и разложила по коробкам и сумкам, они выглядели и воспринимались совсем по-другому. Они стали изделиями женщины, которая в промежутках между шитьем занималась совсем другим делом — записывала свою жизнь на бесчисленных страницах.
Она была теперь не просто Астой, Mormor, которую я знала, не просто женой мастера, сделавшего кукольный домик но совершенно другим человеком, особенным. Как если бы я встретила ее в доме Свонни, когда она сидела спиной ко мне и читала своего Диккенса, а когда она обернулась, увидела бы лицо незнакомой женщины. Я спросила себя, чье же это могло быть лицо, но не нашла ответа.
