— Убери руки! — рявкнул на него Меликханов и
зашагал к своей машине.
Я не могу ездить в метро. Особенно в часы пик. Дело не в
том, что я боюсь замкнутого пространства или чувствую давящие на меня тысячи
тонн земли и камня, нависшие над головой. Нет, дело совсем не в этом. Никакими
силами я не могу заставить себя войти в битком набитый вагон, где со всех
сторон тебя окружают чужие, незнакомые люди. Я буквально кожей чувствую
излучаемую ими агрессию, враждебность. Мне кажется, все они меня ненавидят,
иногда я перехватываю полные ненависти взгляды.
Умом я понимаю, что все это — плод моего больного
воображения, что на самом деле всем этим людям нет до меня ровно никакого дела,
что они погружены в собственные мысли, в собственные проблемы, но легче мне от
этого не становится. Для того чтобы чувствовать себя комфортно, мне нужно
собственное пространство, принадлежащее только мне, мне одной.
Пустое пространство, на которое никто не покушается. Пусть
даже совсем небольшое, но мое собственное пространство.
Где-то я читала о том, что для любого животного, особенно
хищника, существуют два критических расстояния: если нарушить первую границу,
приблизиться к нему, допустим, на двадцать метров — хищник предпочтет убежать,
так сказать, от греха подальше. Но если он не успел или не смог убежать,
например, не заметил тебя вовремя, а ты подойдешь еще ближе, преодолеешь вторую
границу — скажем, приблизишься к нему на пять метров, — он нападет. Потому
что считает, что убегать уже поздно, а ты представляешь для него опасность.
Я, безусловно, не хищник, и когда меня окружают посторонние
люди — не нападаю ни на кого, а просто впадаю в панику.
Сердце у меня колотится, на лбу выступает холодный пот, и
кажется, еще немного — и мне придет конец. Однако не приходит. Потому что на
работу я езжу на метро — больше не на чем. Стало быть, пришлось научиться
преодолевать свою фобию. О том, что у меня фобия, я догадалась еще в старших
классах школы. Но никому об этом не рассказывала, как-то не представлялось
случая. На самом деле это никому не интересно, я точно знаю.
За все время моей учебы и трудовой деятельности, то есть за
десять лет поездок в метро, я не смогла совладать с собой всего три раза —
однажды упала в обморок, второй раз меня затрясло и пришлось сжать зубы,
прокусив язык до крови. А в третий раз я просто расшвыряла пассажиров и
выскочила из вагона, на перроне сразу стало легче.
Все три происшествия случились из-за того, что я
почувствовала запах. Как думаете, чем люди пахнут в метро? Парфюмерией, потом,
съеденным наверху хот-догом… Иногда кошками… Один раз меня притиснуло к
бомжихе, воняющей помойкой… Я вытерпела — деться-то некуда.
Но в те три раза, когда я не смогла совладать с собой, я
чувствовала запах очень сложный. Дорогой одеколон — ветер с моря, ветер
странствий — смешивался с запахом мужского пота — жестокий агрессивный запах.
Этот запах всегда напоминал мне страшное событие из далекого детства. Видит
бог, как я не хотела его вспоминать. И почти преуспела в этом. Если бы не
проклятый запах в метро…
Мне было семь лет, моей сестре Саше — двенадцать, но она уже
тогда была очень хорошенькая и пользовалась успехом у окрестных мальчишек. И,
надо сказать, этим успехом гордилась.
Мы недавно переехали в этот дом, однако у Саши уже появилось
множество знакомых мальчиков. Родители разменяли квартиру, чтобы выделить
площадь отцу, — они развелись. Но все не могли никак расстаться, отец
приходил в эти наши две комнаты в коммуналке, они уединялись с матерью в дальней
комнате и говорили, говорили, все время упрекая друг друга, припоминая давние
обиды. В пылу ссоры они повышали голос, так что я из другой комнаты слышала
разговор.
Однажды отец выскочил из комнаты весь красный, бормоча
ругательства, и наткнулся взглядом на меня. После этого мама во время его
посещений отправляла нас с сестрой гулять, поручала Саше присматривать за мной.
Вряд ли это доставляло Александре большое удовольствие.
Едва мы появлялись во дворе, к Саше, как пчелы на мед,
слетались мальчишки самого разного возраста — начиная с четырнадцатилетних
придурков, у которых над верхней губой только начал проступать пушок, и
заканчивая великовозрастными болванами, которым со дня на день грозил призыв в
армию. Они ходили вокруг нее кругами, пытаясь привлечь ее внимание, говорили
неуверенным ломающимся баском и делали то, что определяется емким и
выразительным словом — выпендривались. Я в этом цирке была явно лишней.
— Поиграй с девочками, — высокомерно произносила
сестра и отправляла меня в угол двора, где девчонки лет восьми-десяти играли в
классы и в «пять имен».
Там меня тоже принимали не очень охотно — я была чужой,
притом самой маленькой и совершенно не вписывалась в сложившиеся кружки и
союзы. Поэтому обычно я стояла возле стенки, косясь на свою старшую сестру.
Она сидела на скамейке в окружении своих поклонников.
До меня доносились взрывы смеха, я видела, как Вовка Мальцев
из соседнего подъезда ходит на руках, чтобы привлечь к себе Сашкино внимание…
Мне было скучно.
Мне было обидно.
Я думала, что никому нет до меня дела, что я никому не
нужна.
И однажды я увидела котенка.
Котенок был серый в полоску, только полоски у него были не
поперечные, как обычно, а продольные. Котенок был такой же неприкаянный, как я.
И еще он был очень самостоятельный. Он шел через двор по своим собственным
делам, вдруг остановился и посмотрел прямо на меня, как будто куда-то
приглашая.
Я оглянулась на Сашу — ей было явно не до меня, посмотрела
на девчонок, которые в упоении скакали по расчерченному мелом асфальту, и
отправилась в неизвестном направлении.
Точнее, в направлении, известном этому самостоятельному
котенку.
Он пересек двор и скрылся в щели забора, окружавшего
полуразрушенный дом.
Ходить туда, к этому дому, мне, как и всем детям нашего
двора, категорически запрещалось. Мало того — девчонки постарше шепотом
рассказывали про него всякие ужасы. Вроде истории про черную руку или про
девочку, которая зашла туда вечером и от которой остались одни косточки.
Но сейчас был день, и мне очень захотелось пробраться туда,
за этим удивительным котенком. И еще я подумала, как Сашка спохватится и начнет
меня искать. И как она будет волноваться.
Я мстительно оглянулась на нее.
До меня донесся хохот — Вовка Мальцев очень смешно упал.
На меня никто не смотрел.
«Ну и пожалуйста», — подумала я и скользнула в щелку
забора.
По ту сторону забора не было ничего интересного.
Там было грязно, пыльно, пахло цементом, старыми газетами и
засохшим обойным клеем. Дверь дома болталась на одной петле, раскачиваясь с
унылым скрипом.
