Оглядев себя в зеркале, Лиза осталась довольна. Жаль только, что ее внутреннее состояние совсем не соответствовало внешнему виду. Сердце трепыхалось, как птица в силке. Дубровская опасалась, что ее страх увидит Виталий, потом присяжные, из чего все сделают вывод, что она неопытна и некомпетентна. Этого допустить было нельзя, поэтому она заварила чай с мятой, а затем пила его медленными глотками, наблюдая, как солнце встает над крышами многоэтажек.
Ровно в девять часов она была уже в суде и, отметившись в канцелярии, отправилась в зал заседаний. Он располагался на втором этаже и, судя по количеству дверей, ведущих в коридор, был очень большим. Перед входом она заметила только судебного пристава, и тот, кивнув, позволил ей войти. Было еще рано, и участники процесса не заняли свои места. Скамья для присяжных пустовала, но двенадцать кресел, поставленных в два ряда, выглядели пугающе и напоминали Елизавете о том, что вместо одного судьи, вариант с которым они отвергли, даже не обдумывая, их дело будет решать дюжина людей. Место для профессионального судьи располагалось в центре, на возвышении, за большим столом под развернутым триколором. Наверху, едва ли не под самыми сводами высокого помещения, находился балкон для прессы, откуда журналисты могли следить за ходом процесса. На столах у судьи, защитника и прокурора, а также на трибуне свидетелей стояли микрофоны. Это было сделано не напрасно, потому что охватить голосом зал, под потолком которого вполне могли парить птицы, было не под силу человеку даже с мощью легких Левитана.
Весь этот судебный антураж отнюдь не добавил Елизавете смелости, и она почувствовала новую волну страха. Ей хотелось оказаться в уютном зале, где проводилось предварительное слушание. Там все предметы находились едва ли не на расстоянии вытянутой руки, а обсуждение серьезных вопросов больше походило на домашние посиделки. Здесь же все было масштабно, официально, и адвокат уже чувствовала, как на нее давят со всех сторон обшитые деревом стены, а сверху безжалостно плющит потолок, далекий, как своды храма. Ее размышления прервал конвой. Мужчины в серой форменной одежде проверили скамью, где должен был находиться подсудимый. Не обнаружив ничего подозрительного, они ввели в зал Бойко. Его поместили за высокое пуленепробиваемое стекло, которое с недавних пор заменило в суде решетки. С него сняли наручники, и, повернувшись к залу, он первым делом нашел глазами своего защитника. Виталий выглядел неплохо. Во всяком случае, если бы Лиза встретила его в коридоре, ей вряд ли пришло бы в голову, что этот молодой человек с чистым светлым лицом и мягкой улыбкой привлечен к суду по обвинению в убийстве. Он улыбался ей, видимо, не понимая, какие душевные муки испытывает сейчас его адвокат.
«Бог мой! Он мне доверяет, – в панике думала Дубровская. – Он считает меня профессионалом, а ведь я даже не подумала сказать ему, что не имею опыта работы в суде присяжных». Она не открыла ему правду, а ведь в ней не было ничего постыдного. Многие маститые адвокаты, проработавшие в судах не один десяток лет, не имели дел с присяжными. Почему тогда она промолчала? Быть может, все было так же, как в случае выбора ею костюма? Ей хотелось соответствовать тем лестным отзывам, которыми Виталий наградил ее в своем письме. «Успешный адвокат», «последняя надежда». Да, Дубровской чертовски хотелось быть такой! Она желала быть опытнее, умудреннее, удачливее, чем была на самом деле. «Быть, а не казаться» – совсем не ее девиз. Это было печально, но дороги назад не имелось. Судья не зря предупреждала, что их выбор на предварительном слушании является окончательным, а значит, для них роковым. Вот если бы у Елизаветы сейчас случился приступ аппендицита... Но аппендицит ей вырезали в семнадцать лет, аккурат перед вступительными экзаменами в институт. Сердечного приступа было ожидать еще рано, не по годам, да и не особо, конечно, хотелось.
Уверенной походкой прошел к своему месту прокурор, не преминув улыбнуться ей какой-то медленной, как показалось, коварной улыбкой. Вот он точно не мучился долго с выбором костюма, надев синий форменный мундир со знаками отличия. Он положил перед собой бумаги, аккуратно разделив их на стопки, и опять улыбнулся Лизе.
– Волнуетесь? – спросил он. – Это правильно...
– Еще чего! – фыркнула Дубровская, ощутив себя ребенком, привыкшим противоречить взрослым. Почему она не призналась, что волнуется? Разве прокурору не знаком досудебный мандраж?
– Встать! Суд идет, – объявил пристав.
Участники поднялись со своих мест. Из-за двери показалась невысокая фигура судьи с томами уголовного дела под мышкой. Фалды его черной мантии развевались, когда он шел, и напоминали Дубровской сейчас крылья большой черной птицы, приносящей несчастья. Это был судья Глинин, мужчина средних лет и абсолютно посредственной внешности. Но при этом он считался одним из самых крутых профессионалов суда – он снискал себе славу умного и хитрого стратега, сочувствующего стороне обвинения.
– Садитесь, – разрешил судья, и Лиза плюхнулась на место, опасаясь, что не сможет подняться с него, даже если Глинин будет стучать по ее столу своим молотком.
Впрочем, подготовительная часть процесса не предусматривала участия присяжных и проходила по правилам, хорошо знакомым Елизавете. Судья долго устанавливал личность подсудимого, интересуясь его местом работы, отношением к воинской службе, наличием прежних судимостей. Адвокату нужно было подняться только раз для того, чтобы сказать, есть ли у нее отводы судье и участникам процесса. Больше всего Лиза хотела заявить отвод себе, но тогда в качестве оснований нужно было указать собственную трусость. Понятно, что она этого делать не стала, а села на место, рассеянно слушая перечень прав, который разъяснял им судья.
Выяснилось, что в суд явились двадцать пять кандидатов в присяжные, и этого числа с лихвой хватит, чтобы из них выбрать двенадцать человек в основной состав, а двоих – в запасные присяжные. Последняя надежда Дубровской лопнула, когда стало ясно, что никаких препятствий к тому, чтобы начать судебный процесс здесь и сейчас, не существует, а значит, ее пытки никто не собирается откладывать на неделю.
Открыли двери, и огромный зал начал наполняться людьми. Они цепочкой следовали к своим местам, успевая с опаской и даже некоторым трепетом разглядывать помещение. Дубровской показалось даже, что в огромном зале стало тесно, и это притом, что всех зевак заблаговременно выставили вон. Заняв места, кандидаты в присяжные ощущали себя немного увереннее и получали возможность оглядеться уже без помех. Они устремляли глаза к потолку, затем к пустой ложе, где в этой части процесса запрещено было находиться журналистам. Потом они переводили взгляд на судью, находили скамью подсудимых и наконец замечали столы обвинения и защиты.
Почувствовав на себе любопытные взгляды, Елизавета смутилась и уткнулась в свои бумаги, делая вид, что пишет для себя заметки. На самом деле она рисовала на полях бессмысленные кружочки. Хотя, быть может, ей стоило хотя бы улыбнуться с целью понравиться некоторым из них.
Судья поприветствовал их и взял небольшое вступительное слово. Он объявил, какое дело подлежит слушанию, затем представил себя и стороны. При этом прокурор и защитник поднялись попеременно и кивком головы поприветствовали судей из народа. Глинин произнес речь, в которой он благодарил присяжных за то, что они нашли время прийти в суд и выполнить свой гражданский долг. Он говорил об их правах и обязанностях, и Елизавета поразилась тому, как резко поменялись интонации судьи. Если за несколько минут до этого, в присутствии профессиональных участников, Глинин был холоден и отстранен, то в своем вступительном слове он стал вдруг мягок и велеречив. Он обращался с присяжными как с собственными детьми, всем своим видом давая понять, что их здесь не дадут в обиду и предоставят все условия для того, чтобы им было удобно и хорошо.
