От всех этих криков у меня началась головная боль. К
счастью, ехать пришлось не очень долго, голос из динамика объявил мою станцию,
и я направилась в тамбур.
Новоапраксино произвело на меня угнетающее впечатление. Если
поселки, которые поезд проезжал раньше, выглядели достаточно оживленными,
участки – ухоженными, хоть и осень, дома производили впечатление жилых, и даже
уродливые бетонные коробки новорусских особняков, при всем их безобразии,
дышали жизнью, то здесь на всем лежал отпечаток запустения и распада.
Два пристанционных магазина щеголяли заколоченными окнами и
дверьми, прямо посреди вокзальной площади явно не первый год ржавел брошенный
за ненадобностью экскаватор. Окружавшие площадь деревянные дома по большей
части явно были нежилыми, их давно не красили и не ремонтировали.
Я хотела было спросить у кого‑нибудь из местных
жителей, как добраться до химического комбината, но эта надобность сразу же
отпала: оглядевшись, я увидела неподалеку от станции унылое промышленное здание
с торчащими на заднем плане красно‑белыми дымовыми трубами – то самое,
которое Петр Ильич разместил на экране своего монитора.
К зданию вела грязная раздолбанная дорога, по которой брели
немногочисленные пассажиры, сошедшие вместе со мной с электрички. Все вместе
производило такое тоскливое и безрадостное впечатление, что у меня невольно
защемило сердце.
Во всяком случае, было совершенно ясно, куда идти.
Перешагивая через ямы и колдобины, стараясь не провалиться в глубокую лужу,
полную грязной осенней воды, я двинулась к комбинату.
Всех, кто шел вместе со мной по этой дороге, объединяло что‑то
общее в облике: понурость, унылая сгорбленная осанка людей, ни на что не
надеющихся, людей, которые живут по привычке, встают сегодня, потому что
вставали вчера. Все они шли поодиночке, не разговаривая друг с другом и не
обращая друг на друга внимания.
Я прибавила шагу, чтобы вырваться из этой тоскливой
вереницы. Обогнать их не составило труда, и через четверть часа я первая
подошла к распахнутым настежь металлическим воротам, над которыми громыхали на
ветру ржавые железные буквы, составлявшие название «Новоапраксинский химический
комбинат».
В застекленной, будке возле ворот дремала тетка‑сторожиха
в мрачной форме вневедомственной охраны. При виде меня она даже не
пошевелилась: ей было совершенно все равно, кто и зачем входит на территорию
комбината. В ее будочке половина стекол была разбита и заменена фанерками.
Рядом с охранницей на колченогой тумбочке стоял чайник с торчащим из него
кипятильником, и, по‑видимому, тетка только на него смотрела с интересом,
дожидаясь, когда он вскипит.
– Тетенька! – Я постучала ногтем в треснувшее
стекло. – А, тетенька!
– Кошка драная тебе тетенька, – ответила
охранница, не задумываясь. – Чего надо?
– Где у вас здесь начальство какое‑нибудь сидит?
– Начальство, оно пока еще не сидит, – недовольным
голосом ответила вохровка, – хотя и надо бы посадить. Начальство – оно
небось где‑нибудь на Кипре отдыхает.
– Что, так‑таки никого из руководства на
комбинате нет?
– Ну почему никого, – сторожиха потянулась к
чайнику, который начал наконец подавать признаки жизни, – Никита Андреич
здесь.
– Кто это – Никита Андреич? – поинтересовалась я,
убедившись, что охранница посчитала наш разговор завершенным.
Тетка удивленно подняла глаза, увидела, что я все еще не
ушла, и нехотя ответила:
– Известно кто. Замдиректора, Козодоев.
– Вот как? – Я почувствовала, что кровь прилила к
моим щекам, а сердце взволнованно забилось. Значит, это все‑таки Никита
Козодоев! Козодоевых, конечно, на свете много, но Никита… да еще, кажется, он
поступил тогда в Технологический институт, значит, химик… – Вот как! –
повторила я, взяв себя в руки. – А где бы его найти, Никиту Андреича?
– Да где же ты его найдешь? – в сердцах ответила
тетка, вконец рассерженная моей настырностью. – Нешто он в кабинете сидит?
Бегает где‑нибудь по цехам.
Пока я шла по заляпанному грязью двору к проходной главного
здания, в душе у меня расцветали воспоминания.
Не могу сказать, что Никита Козодоев был моей первой любовью
– в первый раз я влюбилась в семь лет в соседа по даче, ему было тринадцать, и
он отлично ездил на скейтборде, – так вот, Никита, конечно, не был моей
первой любовью, но слез я пролила из‑за него немало. Он был старше меня
на два года, и когда по телевизору в. очередной раз показывали итальянский
сериал про храброго и неподкупного комиссара Каттани, я вдруг прозрела: да
комиссар же – вылитый Никита Козодоев! Те же темные волосы, тот же поворот
головы, та же чуть мрачноватая улыбка…
К утру я поняла, что влюбилась в Козодоева.
Незачем вам объяснять, как относятся взрослые солидные
учащиеся выпускных классов к девятиклашкам. Никак они к ним не относятся, они
их просто не замечают. Тем более такую малопривлекательную личность, как я.
Очевидно, мамулины гены все же сыграли какую‑то роль,
потому что прежде, чем начать вертеться перед Никитой и его приятелями на
переменах, я поглядела на себя со стороны и поняла с грустью, что это может
привести только к тому, что вся школа будет надо мной смеяться. Терпеть
насмешки я не хотела, поэтому пораскинула мозгами и вступила в научное
ученическое общество имени Леонардо да Винчи, где Никита был активным членом и
даже один год занимал почетное председательское место.
Никита обожал химию и собирался поступать в Техноложку. Тут
мне ничего не светило, потому что к естественным наукам я испытывала не то
чтобы отвращение, но устойчивую неприязнь, и получать двойки не позволяло мне
только сильно развитое мамулей чувство долга.
В нашем школьном обществе была немногочисленная историческая
секция. Я приткнулась туда, выбрала тему по русской истории «Борис Годунов и
царевич Дмитрий» и надолго застряла в библиотеках.
Насчет убийства несчастного царевича в голове моей так
ничего, и не прояснилось. Одни историки утверждали, что Борис Годунов его убил,
но во имя будущего России, другие – что не убивал, потому что не мог быть в то
время в Угличе, третьи – что царевич сам случайно закололся ножичком, а Борис
мучился совестью совершенно зря.
С Никитой мы встречались нечасто, только на общих собраниях.
Однако перекидывались несколькими словами при встречах, и один раз он даже
поручил мне подготовить два плаката к его докладу. А потом год кончился, Никита
сдал выпускные экзамены и пропал из виду, а после лета я его позабыла.
Не знаю, был ли Борис Годунов на самом деле злодеем или все
ополчились на него, прочитав трагедию Пушкина – «мальчики кровавые в
глазах», – но мне он, несомненно, помог сохранить перед Никитой лицо.
Мы не виделись почти десять лет, и сейчас я с любопытством
ждала этой встречи. Каким он стал, мой комиссар Каттани?
