И в любом случае она добрая женщина. Как говорится, мухи не
обидит.
Катя не могла представить ее с пистолетом в руке, целящейся
через окно в адвоката…
Но люди не рождаются убийцами, они становятся ими под
давлением обстоятельств, ради материальной выгоды или из страха… иногда просто
сходят с ума и начинают убивать без смысла и без видимой причины…
Но Наташа… Не может быть! Это совершенно не вяжется с ее
характером! Она такая… скучная, обыкновенная, нормальная до кончиков своих
акриловых ногтей!
Но ведь отпечаток под окном Ольховского в точности совпадает
с отпечатком колеса Наташиной «восьмерки»!
Конечно, Катя не эксперт, может быть, сходство отпечатков ей
только померещилось, специалисты поднимут ее на смех… А горячий капот ее
машины? Уж это Кате точно не показалось! Может быть, рассказать обо всем в
милиции? Только не этому ужасному Сергачеву!
А больше она никого не знает.
И вообще, зачем Наташе было убивать этого адвоката?
Может быть, она сошла с ума, подвинулась на почве убийства?
Катя зачерпнула ложкой свой любимый сырный суп… и не смогла
проглотить его: если Наташа — убийца, что мешает ей отравить свою хозяйку?
Она отодвинула тарелку и проговорила:
— Спасибо, Наташа, мне что-то не хочется…
— Что, невкусно? — В голосе домработницы снова
прозвучала обида. — Это же ваш любимый суп…
— Спасибо, он вкусный… просто у меня нет аппетита.
Катя взяла персик, вонзила в него зубы.
Фрукты по крайней мере нельзя отравить…
Или можно? Ввести яд шприцем… кажется, в одном старом фильме
именно так отравили героиню. Да что далеко ходить за примерами — Белоснежку
отравили яблоком…
Ей показалось, что персик горчит. Она отложила его и встала
из-за стола.
— Ну как хотите. — Наташа поджала губы и сложила
руки на переднике. — Все на похудении помешались… Вам-то зачем, вы и так
стройная…
* * *
Около шести Виталий прислал за ней Толика.
Дороги были на удивление свободны, и они без проблем
добрались до банка, где Катя пересела в машину Виталия.
— Ты чудесно выглядишь, малыш! — проговорил он и
поцеловал в краешек рта легким, скользящим поцелуем, от которого сладко
забилось Катино сердце. — Сейчас мы поедем в одно славное местечко. Его
практически никто не знает…
Это Катю как нельзя больше устраивало: она не хотела бы
сейчас оказаться в одном из тех модных мест, где по вечерам собирается вся
московская тусовка, где нельзя и шагу сделать, чтобы не наткнуться на
знакомого, который тут же начнет по десятому разу пересказывать тебе самые
свежие светские сплетни…
Сейчас ей не хотелось видеть никого, кроме мужа.
Они выехали на Петровку, свернули в один из переулков и
остановились перед массивной дверью без всякой вывески.
— Владелец этого ресторана специально не рекламирует
его, и цены здесь намеренно высокие, чтобы не было никого, кроме «своих»
посетителей, — пояснил Виталий, нажимая кнопку звонка. — Зато здесь
по-настоящему спокойно.
Им тут же открыли.
Метрдотель провел их к свободному столику.
Тут же бесшумно возник официант, принял заказ.
Ресторан был очень небольшой, всего на двадцать мест, да и
из них половина пустовала. В глубине помещения горел камин, смолистые дрова
чуть слышно потрескивали. Неподалеку от камина стоял маленький кабинетный
рояль, за ним сидел высокий рыжеватый мужчина лет пятидесяти в свободном
твидовом пиджаке.
На крышке рояля перед ним стоял бокал белого вина.
Пианист взял этот бокал, пригубил вино и заиграл.
Это были «Осенние листья».
Катя прикрыла глаза.
Она вспомнила, как совсем маленькой девочкой заходила в
кабинет отца. Отец любил классический джаз, он очень часто слушал пластинку
Эррола Гарнера. Катя забиралась к отцу на колени, прижималась щекой к колючему
плотному свитеру и замирала, слушая музыку. Больше всего ей нравилась эта самая
мелодия. Ей нравилось, как слепой пианист хрипловатым голосом чуть слышно
подпевает своему инструменту, нравился таинственный полумрак отцовского
кабинета, запах дорогого табака и легкого одеколона…
Потом музыка затихала, отец снимал с полки какую-нибудь
красивую старинную книгу — больше всего Кате нравился огромный том «Робинзона
Крузо» с чудесными гравюрами. Каждая гравюра была прикрыта полупрозрачным
листком папиросной бумаги, и картинка просвечивала сквозь этот листок,
проступала через него, как через густой туман. Вот Робинзон убегает с мальчиком
Ксури из мавританского плена, вот он стреляет с лодки в диких зверей, вот он выброшен
на берег после кораблекрушения… вот он, уже в косматой самодельной шапке,
стоит, потрясенный, перед отпечатком человеческой ноги…
Вчера Катя узнала, что ее отец — вовсе не отец, а настоящий
ее отец — дядя Вася, криминальный авторитет по кличке Свояк. И что же — теперь
для нее что-то должно измениться? Она должна забыть те вечера, проведенные в
отцовском кабинете, должна забыть мягкий полумрак, негромкие звуки джаза и
старинные гравюры?
На самом деле для нее важны именно эти неуловимые,
незначительные на первый взгляд вещи, а вовсе не состав ДНК…
Пианист начал тихонько подпевать своему инструменту, явно
подражая Гарнеру.
Катя открыла глаза.
Нет, прошлое нельзя перекроить по своему желанию, нельзя
вычеркнуть из него одни события и вписать в них другие. От того, что она узнала
вчера, для Кати ничего не изменилось. Отец не стал ей менее дорог.
Она не станет даже обсуждать этот вопрос с матерью, не
скажет ей, что все знает. Это только создало бы неловкость между ними.
Пианист доиграл «Осенние листья», отпил еще немного вина и
заиграл снова, на этот раз — «Тень твоей улыбки».
А Катя опять вспомнила тот самый том «Робинзона Крузо»,
вспомнила картинку, на которой главный герой находит на своем острове
человеческий след.
Какой ужас, какое изумление отразилось на его лице!
А ведь сегодня Катя пережила такое же потрясение, когда
увидела на своем собственном газоне отпечаток автомобильного протектора с
отчетливо заметной за—платой… точно такой же отпечаток, как на месте убийства
адвоката Ольховского…
Она потянулась к Виталию, начала фразу:
— Ты знаешь, я хотела тебе сказать…
Она хотела сказать о подозрительном поведении домработницы,
о странностях с ее машиной, но муж не дал ей закончить:
— По-моему, твое лицо уже все мне сказало! — И он
закрыл ей рот поцелуем.
